Все больше и больше университетов регистрировалось в канцеляриях. Теперь не обязательно было уезжать из родного города для получения образования. Alma Mater, впервые в империи организованная Карлом IV в Праге в 1348 г., впоследствии стала настолько популярной, что в 1503 г. этот университет давал знания представителям пятнадцати городов. Эразм с легкой иронией говорил об «этой стране, где каждый городок считал своим долгом иметь Факультет в своих стенах». Князья старались не меньше городских властей. Им были крайне необходимы образованные служащие для их служб и судов. Эта политика принесла обильные плоды: в 1486 г. было зарегистрировано 2570 новых студентов. В 1511 г. их насчитывалось 12000. Подавляющее большинство их довольствовалось факультетом гуманитарных наук. Те, у кого были деньги, старались завершить свое образование на юридических факультетах Болоньи и Падуи.
Не только желание основательно изучить Кодекс или Декрет толкало немцев к преодолению Альп. Этот «итальянский тропизм» зависел в равной мере от привлекательности гуманизма, как и от репутации юристов. Итальянские гуманисты делали первые шаги. По приглашению Карла IV они прибыли в Прагу; затем церковные соборы в Констанце и Базеле привлекали их в большом количестве. Изысканность их прозы, искусные ритмы их поэм соблазнили немцев, которые вскоре пожелали сравняться с ними. Немцы сохранили след своего пребывания за горами не только в искусстве красноречия и изящной словесности. Именно потому, что в Германии нельзя было, наклонившись, найти следы античной цивилизации, а немецкий язык более удален от латыни, чем итальянский, немцы приложили для создания собственной художественной литературы много настойчивого труда. Для них гуманизм был в меньшей степени игрой разума, а скорее страстным и трудолюбивым поиском. Они занимались археологией, историей и филологией; поскольку они не смирились с тем, что не понимали Гомера или Платона, они изучили греческий язык, не упуская малейших тонкостей. Затем они принялись за методическое изучение иврита, и видные талмудисты открыли им свои тайны. Дабы достичь царства магии, некоторые соединили каббализм и платонизм. Гете достаточно было обратиться к их рукописям, чтобы создать завораживающий портрет Фауста. Правда, существовала и другая разновидность гуманистов, имевших педагогические способности, они несли слово Божье простому народу, олицетворив и смешав в «Корабле сумасшедших» безобидные причуды и отвратительные недостатки. Прилежные труженики или бродячие проповедники, все гуманисты были яркими личностями, они много спорили и ругали друг друга. Однако они быстро последовали совету Конрада Целтиса, предложившего создать «клубы» по примеру sodalitates, тайных обществ. Эти общества появились во многих городах и стали задавать тон высшему обществу. Князья не могли обойтись без людей, которые владели пером с такой ловкостью. Города не отставали и поручили знатокам художественной литературы руководство своим секретариатом. После Фридриха III Максимилиан раздавал лавры, убежденный, что сможет найти среди столь блистательных писателей, услужливых льстецов. На пороге XVI века гуманизм в империи был королевством разума, которым правил Эразм, но среди его подданных встречались еще более непокорные натуры, чем его собственная. Они нашли выход своей агрессии, когда объявили о всеобщей мобилизации просвещенных умов против «темных людей» инквизиции, пожелавшей уничтожить все экземпляры Талмуда (1515–1517).
Вслед за одним из тех, кто вел это яростное сражение, Ульрихом фон Хуттеном, большинство гуманистов могло бы радостно воскликнуть: «Какой век, сколько учености!». Другие, более прагматичные, но также удовлетворенные, как Вимфелинг, подсчитывали изобретения их соотечественников: типографии, гравюры и орудия, или, как Тритем, составляли список известных людей Германии. Все гордились своей родиной.
Мессианство, надежда униженных
Гордость, безусловно присущая немцам, придавала ранам, нанесенным их самолюбию, еще большую болезненность.
Гуманисты проявляли особую чувствительность, остро реагируя на обиды, так как, встречая итальянцев, они замечали их чувство превосходства, проявление которого было, тем не менее, неучтивым. Даже будущий Пий II зачитал неприятную для немцев выдержку из трактата Тацита «Germania». Если бы Рим не просветил немцев, никогда бы достоинства, присущие германской душе, не пустили бы там корни! Разве можно назвать это речью дипломата, который старался быть доброжелательным! Обычно, Tedeschi считались варварами, грозными на поле битвы, но неотесанные и грубые в мирное время. Порыв «реакционного патриотизма»[33] охватил немецких гуманистов. Целтис первым принял вызов: «Давайте перенесем в немецкие земли лавры, которые не только итальянцы способны выращивать, наша почва не бесплодна». И Целтис открыл литературную историю своей нации, поэмы Хротсвиты X века и «Ligurinus» XII века. Даже Евангелием Германия была обязана латыни; она получила его от друидов, говоривших на греческом. По образцу Italia illustrata Бьондо он задумал написание «Germania illustrata», однако этому намерению не суждено было осуществиться. Ученые собрали материалы, которые должны были лечь в основу этого обзора. Конрад Пойтингер подготовил издание текстов. В Нюрнберге Виллибальд Пиркхаймер набросал основные линии «Explicatio Germaniae». Кошле объединил уроки по истории и географии в «Brevis Descriptio». Бебель вознес хвалу высоким свершениям былых времен своего народа. Наконец, Ульрих фон Хуттен перечитал «Germania» Тацита, где нашел не дикарей, а настоящих немцев, которых ненавидел развращенный Рим за поражения, нанесенные своим легионам. Из Арминия, победившего захватчиков, Хуттен сделал национального героя, победоносного Верцигеторикса.
Для Хуттена Рим был не только прежним врагом, нашедшим погибель в густых лесах Тевтобургурвальда. Нет, Рим был всегда живой, враждебной силой, спрутом, щупальца которого готовы были задушить Германию. До того, как в 1520 г. он представил этот отвратительный образ в «Vadiscus», этот любознательный ученый с манерами наемников боролся с церковью, в которой видел там дело рук «иностранцев». Он потому так неистово нападал на «темных людей», что считал доминиканцев покорными исполнителями политики Рима. Его чувства разделяли еще несколько гуманистов-язычников, например Эобан Хессус, развлекавшийся тем, что подделывал любовные письма Магдалины Иисусу и Марии Святому Иоанну. Правда, эти открытые враги общепринятого христианства были лишь небольшой кучкой людей. Но эхо резкой критики, высказанной Хуттеном и его соратниками, достигло ушей горожан, которым нравились гуманистические принципы. Хотя они не поддерживали Хуттена в его богохульстве, но не остались равнодушными к его обвинительным речам. На протяжении длительного времени реформа Церкви преподносилась как неотложная необходимость, и ничего не свидетельствовало о том, что обновление шло правильным путем. Монахи продолжали обвинять в излишней толерантности тех, кто отвергал строгость первоначальных принципов. С высоты кафедры проповедники развенчивали прелатов, безразличных к спасению душ. В Страсбурге Гейлер Кайзербергский даже заявил при полном соборе: «Церковь прогнила с ног до головы; реформа невозможна».
