Мы являемся также свидетелями тройной перемены. Прежде всего это передача полномочий. В ноябре 1932 года Рузвельт был избран президентом Соединенных Штатов, между прочим, с весьма расплывчатой программой. Он опирался в основном на выражение, ставшее его лозунгом на выборах: «New deal» («Новый курс»). Он опирался также на собственный опыт губернатора штата Нью-Йорк, столкнувшегося с безработицей и нищетой в одном из крупнейших городов мира. Наконец, значительную роль в росте популярности Рузвельта сыграли его обаяние и динамизм. Вступив в должность президента, Рузвельт возродил традиции активных, энергичных президентов, внимательно прислушивался к мнениям окружающих. При новом президенте произошла глубокая эволюция института президентства. Федеральное правительство поддержало новый курс президента, даже при том, что его философия в области экономики была недостаточно уверенной и четкой. Произошла мирная революция. Теперь американцы стали обращаться за помощью и советом к федеральному правительству. Рождалось государство всеобщего благоденствия (welfare state), глашатаем которого была современная президентская власть. Президент стремился добиться оздоровления экономики страны посредством государственного регулирования экономики и доходов. При этом не должен был пострадать демократический строй в стране.
Можно вспомнить любопытные совпадения. 30 января 1933 года Адольф Гитлер становится канцлером Рейха; пять недель спустя Франклин Д. Рузвельт приступает к обязанностям президента в Вашингтоне. Оба государства переживают тяжелейший экономический и социальный кризис, ставший беспрецедентным по своему размаху; каждый из них выбирает свой путь. Одни и те же экономические причины не приводят к одному и тому же политическому результату.
Наконец, третье важное изменение в стране — рождение мощных профсоюзов (big labor), играющих определяющую роль в жизни нации. Действительно, во время «Нового курса» профсоюзы становятся очень активными и влиятельными. Конгресс промышленных организаций (Congress for Industrial Organization) объединяет неквалифицированных рабочих и даже какое- то время конкурирует при переговорах с руководством предприятий со старой Американской федерацией труда. В 1929 году в его рядах насчитывалось более трех миллионов членов, а к концу Второй мировой войны — 14 миллионов. Определенно, эта Америка уже совсем не похожа на Америку двадцатых годов.
Скверная репутация двадцатых годов
Двадцатые годы — потерпевшая крах модель. Но каким образом это произошло, в чем причины этого кризиса? Французы прочли книгу Жоржа Дюамеля «Scenes de la vie future» («Сцены будущей жизни»). Этой книге, появившейся в 1930 году, предшествовали другие симптомы интеллектуального и политического антиамериканизма. Это не задевало самих американцев. Были ли они все еще «потерянным поколением»? Это выражение, весьма спорное, было придумано Гертрудой Стайн.[92] Она применила его к писателям, нашедшим убежище за пределами Соединенных Штатов, например в Париже. Они не одобряли экономический взлет, образ жизни и ограниченное мышление маленьких провинциальных городов США, спекуляции Уоллстрита, скандалы в окружении президента Гардинга. Они не чувствовали связи с основной массой соотечественников. Восторгаясь веком джаза, как Эрнест Хемингуэй, или образно передавая атмосферу, царящую на Юге страны, как Уильям Фолкнер, они представляли, по правде говоря, «литературу отчуждения». Генри Менкен восхищал наиболее взыскательных интеллектуалов в основном своими статьями в American Mercury. Но и он не добился всенародного признания. Иной случай — Синклер Льюис. Мы не раз уже цитировали его «Бэббита». Герой Льюиса, на самом деле, олицетворял одновременно лицемерие, ханжество, благодушие и в то же время чувство беспокойства, тревоги той эпохи, слишком материалистичной, слишком конформистской и удушающей. «Что-то меня тяготит, — заявлял он. — Я довольно успешно справляюсь со всем, что должен делать. Я обеспечил семью, купил дом и шестицилиндровый автомобиль, основал преуспевающее небольшое агентство. Я не наделен никакими пороками, за исключением того, что много курю, но и это я стараюсь прекратить. Я регулярно посещаю церковь, играю в гольф, чтобы поддерживать форму, и поддерживаю знакомство только с порядочными и честными людьми. И при этом я не испытываю полного удовлетворения».
«Бэббит», появившийся в 1922 году, пользовался огромным успехом, так же, как двумя годами ранее «Главная улица» этого же писателя. Можно ли считать, что и та и другая книги отражали дух времени? В некотором смысле да, если говорить о желании американцев насладиться в полной мере жизнью в обществе потребления. С другой стороны, не вполне, если говорить о том беспокойстве, которое охватывает Бэббита. К тому же следует учитывать, что американцы двадцатых годов читали не столько романы, сколько газеты и журналы. Их любимые писатели — авторы романов, опубликованных до Первой мировой войны, или те, кто отражал традиционные чувства. Трудно поверить, что Драйзер, Дос Пассос, Андерсон[93] и другие, насколько противоречивы они ни были, могли бы в какой-то степени подрывать основы общества двадцатых годов.
Нет никакого сомнения в том, что именно Великая депрессия разрушила модель. Она оказала на американцев столь же сильное воздействие, как гражданская война на поколение их дедов. Те, кто пережил испытания тридцатых годов, не могут недооценивать иллюзий двадцатых годов. Процветание не оправдало ожиданий; либеральный капитализм не смог искоренить бедность. До сих пор двадцатые годы не пользуются доброй репутацией. И не только потому, что то была эпоха исключительно сложная, когда модернизм боролся с архаизмом, а деньги с рассудком. Еще и потому, что двадцатые годы в определенной степени являются как бы черновым наброском нашего общества и нашего времени и порождают в нас наихудшие опасения и вопросы. Нет, конечно, кризис 1929 года не повторится, так как одни и те же события в истории не повторяются. Но все мы теперь знаем, что модель экономического роста и социальных преобразований, пробудившая огромные надежды, может также привести и к глубоким разочарованиям.
