И текст
В цивилизации Жеста и Глагола носитель общения и знания – ясное дело, устная речь; но текст сохраняет магическую силу, какой его наделило Святое писание. Целование Библии, помещение в могилу филактерии с молитвой и данными о личности усопшего – это не просто знаки благочестия, это символ подчинения власти писаного слова, когда оно должно соприкасаться с вечностью; может быть, это и средиземноморское представление, но, несомненно, так же ценились скандинавские руны. Итак, не слыша голосов, историк располагает текстами, причем разной природы. Они бесчисленны, и выражать великую скорбь о том, сколько из них утрачено, – чистое кокетство эрудита: на самом деле, честно говоря, предметом обращений или использования остается не более четверти тех текстов, которые хранятся в наших архивах. Если брать только Францию и не считать ни юридических текстов, ни литературных произведений, ни первых нотариальных либо бухгалтерских документов, то есть ограничиться только актами «для практического применения», известно, что в публичных собраниях за период IX–XIV веков мы имеем более пяти тысяч картуляриев, то есть сборников копий, в каждом из которых приблизительно по двести копий, и почти столько же оригинальных документов или отдельных копий, то есть около полутора миллионов текстов; для двух последних веков средневековья этот объем утраивается. Конечно, по времени происхождения, как, впрочем, и по месту такового, они распределены очень неравномерно, и их исчезновение связано как с волей современников, так и с несчастными случаями по вине природы или людей: уничтожались документы, которые считались бесполезными либо не имеющими долговременной ценности, что умножало массу сохраняемых документов юридического характера. Такая забота о сортировке и классификации, несомненно, понемногу привела к триумфу текста в конце XI века. Но свидетельство этих текстов неполно и небеспристрастно, поскольку мир они нам показывают таким, как его видели клирики, то есть в субъективной и искаженной форме, чего никогда нельзя упускать из виду.
Искусству писать учили в школе; оно не было врожденным. Оно было трудным, потому что означало не просто умение держать перо или резец: надо было также знать латынь, античных авторов, философов, отцов церкви, все, что составляло предмет грамматики и риторики в школах и монастырях. Также нужно было владеть словами, их разными смыслами, их противоречивым содержанием, что допускало дискуссию и убеждение. Целая методика, в большой части греческого происхождения – disputatio, должна была развивать умение размышлять у просвещенных людей и укреплять веру у верующих. Диалектика позволяла изучать общие представления, понятия, универсалии, как говорили в средние века: Бога, добро, зло, добродетели, догматы… Вклад средневековья в этот подъем мышления громаден. Увы, можно ли быть уверенным, что виноградарь или ткач были хоть как-то причастны к этому?
Если я на первых порах стараюсь не затрагивать груз познаний, приобретаемых посредством текста, я должен прежде всего рассмотреть несколько проблем технического характера, сделать обзор простых практических вопросов. И вот некоторые из них. Кто писал? Почти исключительно мужчины; у нас есть несколько женских подписей, но те редкие произведения, ничтожная малость, приписываемые романисткам или поэтессам, от Дуоды в IX веке до Кристины Пизанской в XIV, дошедшие до нас, написаны ими не собственноручно; к тому же «лэ» Марии Французской, вероятно, принадлежат не ей, а Абеляр, несомненно, сам писал письма Элоизы. В то время и еще немало веков позже женщинам давали слово, но не перо. Мужчины, составлявшие тексты, иногда были мирянами, как итальянские письмоводители с VIII века или бухгалтеры у купцов и городские писцы в XIII веке, когда экономика стала требовать все больше текстов. Но в подавляющем большинстве это были клирики, поденщики епископских канцелярий, какими являлись церковные суды, капелланы князей или сеньоров и прежде всего монахи, трудившиеся под диктовку по десять-двадцать человек в скрипториях, «мастерских письма» монастырей, размножая благочестивые труды с очевидным риском проявить невнимательность или непонимание, отчего появлялись многочисленные ошибки на радость нашим дотошным эрудитам. Стремительный «прогресс» нашего времени в усечении языка, глотании слогов, сокращении слов, упоенном использовании аббревиатур, непонятных для непосвященных, который проявляется как в речи, так и на письме, не дает нам морального права порицать систематические сокращения у средневековых писцов. Эта практика нашла постоянное применение в некоторых типах текстов, философских или научных, или в некоторые периоды, особенно в XI–XIII веках. Она так и не получила удовлетворительного объяснения: забота о скорописи? Экономия места? Природа пишущего инструмента? Об этом спорят, будто это имеет отношение к нашим современным обычаям. Но понятно, что чтение средневекового документа создает дополнительные сложности – он ставит перед нашими современниками изрядные препятствия. Что касается самого начертания букв, то для его расшифровки часто требуются сложные методы палеографического чтения. Конечно, история письма сегодня изучена хорошо; его историки в полной мере учитывают носитель текста и природу пишущего инструмента, как и налагаемые ими требования, а также объем составляемых текстов, важность свидетельства, адресатов, для которых они предназначались; «краткие пометы» нотариев, протоколы судебных секретарей могут даже казаться «нечитаемыми», как определяет их профан. Но королевскую грамоту, «рассеченный» контракт, то есть составленный в двух экземплярах, договор об аренде земли выписывали тщательно и даже снабжали цветными рамками и украшенными буквицами. И, естественно, то же можно сказать о литературных, юридических или философских произведениях, в оформлении которых использовались даже миниатюры, что требовало обращения к художнику и внесло немалую лепту в наши знания о духовной, а еще более о материальной стороне жизни. Также стоит отметить, что в некоторые века, когда проявлялась забота о понятности текстов, часто со стороны короля или по крайней мере общества, написание вновь обретало четкость, восхищающую нас. Отказ от лигатур и чрезмерных искажений, унаследованных почти напрямую от графизмов поздней античности и ее эпиграфики, от надписей на камне, породил сначала «унциал» VI–VII веков, потом прежде всего «каролингский» шрифт, вышедший из каролингской «Дворцовой школы» во времена Людовика Благочестивого и в конце IX века; его сменил более торопливый курсив, названный «примитивным готическим» шрифтом в период с 1150 по 1250 год, и, наконец, «романский» шрифт из Италии, коему печатный станок, начиная с прессов Мануция на рубеже XV–XVI веков, придал достоинство ясного начертания, которое неправильно называют «гуманистическим» и которое восприняли мы, не встретив серьезного сопротивления со стороны компьютерных клавиатур.
Если средние века ранее их окончания не оставили прочного следа в нашей манере письма, они заложили капитальную основу нашей письменной культуры. О чернилах, которые применялись уже в Древнем Китае или Древнем Египте, я скажу всего слово: это была водная смесь ламповой сажи, клея и сернокислого железа, а нюансы заинтересуют разве что химиков. Немногим более об инструментах для письма: резец для камня, стило для мягкого кирпича или воска, калам из твердого дерева для растительного носителя, птичье перо, предпочтительно гусиное, для кожи животного. То, что следует из этого (лигатуры, толщина штрихов, толстые они или тонкие), интересует ученых, обычному человеку дела до этого нет. Зато, и это важно, внимания заслуживают две проблемы, и они тем существенней для нас, что некоторые процессы нашего времени во многом поставили под вопрос давнее использование этих вещей.
