Я не ответил, чувствуя, что лучше ничего не говорить, чтобы сначала посмотреть, куда он клонит.
– Ты должен понять меня правильно, я не осуждаю это с ходу, – продолжал он. – Я и сам был молодым. Шуточки над учителями – таким я в школьные годы тоже занимался. Но в учительской я заметил, что некоторых это по-настоящему расстроило.
После осенних каникул я смонтировал пленки одну за другой. Смертность среди учителей достигла тем временем наивысшей точки – оглядываясь назад, можно даже испытать облегчение оттого, что к рождественским праздникам эта точка была уже позади. Сначала господин Ван Рют, учитель математики, – по нему, к сожалению, иллюстративного материала не было. Потом, не прошло и недели, найдена мертвой в своей квартире госпожа Постюма, а в конце ноября – фатальная, окончившаяся (неудачным) разбойным нападением поездка Харма Колхаса в Майами. С ним мы тоже ничего не снимали, для этого он был просто неподходящим типом – «сам по себе слишком уязвимый», как сказал Давид, и этим сказано достаточно. Кадры с господином Карстенсом у меня, конечно, были, но я успел заснять только его безжизненное тело, лежащее в его же собственном кабинете, наполовину под столом, у классной доски.
Я составил пленки одну за другой и дал целому предварительное название «Жизнь ради смерти – 2». Оно попадало в яблочко, это название: учителя тоже не осознавали, что их жизнь пуста и бессмысленна, что она закончилась в тот день, когда они решили сделать учительство своей профессией. Это было как в фильме о природе – пасущееся в саванне стадо или, скорее, косяк рыбы в океане. Не сознающий почти ничего, кроме воды, в которой он движется; его жизнь берет начало где-то, в какой-то произвольный момент времени и оканчивается где-то в другом месте, в какой-то еще более произвольный момент, если это вообще возможно. Зачастую этот конец – внезапный и насильственный. Другая, более крупная рыба, или, может быть, птица, или тюлень, терпеливо поджидающие на берегу или у проруби в полярных льдах, берут рыбу в челюсти, в клюв или в зубы, перекусывают пополам и проглатывают. Так прекращается существование рыбы. Возможно, оно только-только начиналось и рыба проплавала в водах океана всего несколько дней. Это были безжизненные вещи, они были всегда, их жизнь была вечной: эти реки, океаны, горы. Рыба была там лишь временным гостем, в этих водах, которые были уже за миллионы лет до нее, и останутся еще на миллионы лет после нее, и до скончания веков будут биться волнами о берег.
Я попытался дать комментарии на английском – фильмы о природе обычно снабжены комментариями на английском. Miss Posthuma is seeing something she has never seen before. Mr Karstens will never teach again[20]. Я подумал о комментариях, которые потом помещу под материалом с историком. Mr Landzaat has followed his instincts; he has followed his dick to the end of the world. Now he is lost in the snow, wondering: ‘How did I get here?’[21]
Что сказал Ландзаат только что? Я и сам был молодым. Какой ужас, какая пустота – произнести такую фразу о себе самом. Я вспомнил отца. Отца, который постарался легко отнестись к тому, что однажды, после вечера, проведенного в городе, я вернулся домой гораздо позже срока – и пьяный. У мамы были красные и заплаканные глаза. «Я так беспокоилась! Я думала, с тобой что-то случилось!» Жест отца, которым он заставил ее замолчать. «Я тоже раньше иногда напивался. В таком возрасте положено». Потом меня вырвало, у меня не хватило сил встать с дивана в гостиной, не говоря уж о том, чтобы добраться до туалета, все вышло разом, как из опорожняемого ведра, как будто спустили воду в унитазе, – ковер был загажен, но хотя бы комната перестала вокруг меня вращаться.
Они не рассердились. Мама села рядом со мной и обняла; отец, держа руки в карманах, стоял возле телевизора и подмигивал мне. Я чувствовал на голове мамины пальцы; она тихонько заплакала, произнося какие-то утешительные словечки. Нормальные родители велели бы мне самому убирать блевотину, но они уже давно не были нормальными родителями. «Я пойду к себе в комнату. Мне надо лечь». И я встал, я оставил их с их чувством вины. Не прошло и минуты, как я услышал, что они ссорятся; мне было не разобрать, что они говорят, но догадаться я мог.
Я мог бы закончить «Жизнь ради смерти – 2» Яном Ландзаатом. Яном Ландзаатом, только что заснятым на мосту, или несколькими новыми кадрами, сделанными позднее в Звине. Его лицо в ту минуту, когда до него дойдет, что мы шли не в ту сторону, что нам надо возвращаться обратно, что нам, наверное, уже не успеть в Слейс до закрытия гаража. «Не знаю, – скажу я. – Видно, я все-таки ошибся…»
Придет ли он в ярость? Или даже при таких обстоятельствах останется учителем? Который сам ничего не знает, но назначен поддерживать других в их невежестве. Взрослый мужчина всего тридцати лет, который говорит о себе, что «и сам был молодым». As a teacher he must contain himself. But so far he hasn’t behaved like a proper teacher. Now he is paying the price for his carelessness…[22]
Да, я должен смотреть на него с ледяным спокойствием – уже скоро, когда выложу ему, что мы не успеем в Слейс до темноты. Я буду его снимать и снимать, в его растерянности, в его отчаянии, возможно, в его ярости. Но пока еще рано, пока я должен его успокоить – мы на пути в Слейс, в гараж, и если немножко повезет, то завтра утром он сможет продолжить свой путь в Париж.
– Ах, – сказал я. – Из-за этого расстраиваться… Даже не верится. Они же взрослые люди. И какой же это был учитель или учительница, кого это расстроило? – спросил я просто для приличия, потому что уже, конечно, знал это, просто для поддержания нашей «нормальной» беседы. «Господин Карстенс не казался расстроенным», – подумал я, но не сказал этого.
– Чему ты улыбаешься? – спросил Ландзаат.
– Да так, вспомнил Карстенса, – сказал я.
И в тот же миг, в тот безрассудный миг, когда я сказал, не успев об этом подумать, когда я сказал в точности то, чего сначала говорить не хотел, я принял решение – я вдруг понял, что мне делать.
– Во всяком случае, он не казался расстроенным, когда я его снимал. Наоборот.
Я заметил это сразу, за те полторы секунды, в которые Ян Ландзаат не давал никакого ответа. Взяв время на размышление, он себя выдал. Я почувствовал, как у меня в голове волной поднимается торжество: это будет гораздо проще, чем я думал.
– Тебе нравится говорить такие вещи? – спросил он. – По крайней мере, это так звучит: как будто тебе самому это очень нравится. А что ты имеешь в виду, говоря «когда я его снимал»? Господи, да что же вы делали-то?
