Допустим, полицейское расследование будет обстоятельным, они быстро соберут доказательства и установят, что аккумулятор машины разряжен. Разряжен кем-то, потому что аккумулятор не может разрядиться сам по себе. Когда его зарядят, на потолке загорится лампочка. Ага, вот, значит, в чем причина! Машина не была заперта. Любому из двоих школьников ничего не стоило в какой-то момент в течение ночи выскользнуть из дому и включить эту лампочку. Чтобы на следующее утро учитель не смог уехать, а у них появился повод отправиться на поиски гаража в Слейсе и под этим предлогом увести его как можно дальше от домика.
И тут он услышал, что внизу, в комнате, разговаривают – очень тихо, почти шепотом, но звук проникал на чердак сквозь тонкие деревянные стены и деревянный пол. Они не спали. О чем они могли бы говорить? Теперь ему нужно быстро спускаться вниз, он удивит их завтраком. Он изобразит хорошее расположение духа. Большинство из тех, кто собрался покончить с собой, в последние дни перед самоубийством были в хорошем расположении духа, как потом всегда заявляют непосредственно причастные. По крайней мере, будущий самоубийца улыбался несколько чаще обычного, он играл с детьми в разные игры, он шутил – а днем позже висел на балке под потолком.
Превозмогая дрожь, он взял со стула в изножье кровати промерзшую одежду. А надевая носки и обуваясь, внезапно вспомнил о двух своих дочках. Его дочки вырастут без отца. Более того, до конца своих дней они будут дочерьми убитого отца – отца, которого лишили жизни с применением грубой силы. Вспомнил он и о жене. В некотором смысле его жене это будет поделом, она никогда от этого не оправится. Она будет считать себя виноватой; он не сразу это понял, но был уверен, что так и есть: жена будет думать, что смогла бы предотвратить его смерть, веди она себя чуть гибче. Не угрожай она ему, что он будет видеться с дочками все реже, а может быть, никогда больше их не увидит. Проявив немного понимания, она смогла бы избавить его от одержимости семнадцатилетней школьницей. Да она себя поедом съест за свое упрямство. Она быстро состарится. Потом ей еще придется все объяснить подрастающим дочерям. Мама, а почему папа тогда уехал? Это вправду было так ужасно – то, что он сделал? Разве ты не должна была ему помочь?
И именно там и тогда, пока он натягивал влажные носки и засовывал ноги в ледяные ботинки, его посетила вторая гениальная мысль.
Усовершенствованный план «Б».
«Да, – подумал он. – Так я и сделаю. Так будет лучше. Лучше для всех: не в последнюю очередь – для меня самого, но, так или иначе, лучше и для моих дочек».
44
Мы пойдем в Звин. Что там должно случиться, я тогда еще не знал, но так или иначе – не в Слейс, не в гараж.
В некотором смысле это противоречило всякой логике, что я вполне сознавал. Чем скорее мы найдем гараж, чем скорее можно будет починить машину Ландзаата, тем скорее он сможет уехать, уехать из нашей жизни.
Но в то утро я рассуждал, не руководствуясь логикой. Историк приехал к нам непрошеным гостем. Он вторгся в нашу – до тех пор вневременную – жизнь, во всяком случае, с его приезда все тянулось слишком долго. Он не уезжал, он завис, как застаивается воздух, спертый воздух, который уже вскоре начинает вонять.
Не исключено, что мы найдем в Слейсе какой-нибудь гараж, который окажется открыт. С нами придет ремонтник – взглянуть на машину, или они пошлют автокран, чтобы ее забрать, – автокран, который, возможно, пройдет по снегу. Может быть, машину можно починить в тот же день, но возможно и такое, что ремонт займет несколько дней, что нужно будет заказывать запчасти. Ян Ландзаат вызовется переселиться в гостиницу в Слейсе? Вернется в Амстердам?
И вот еще что, рассуждал я, повинуясь своей сиюминутной логике, которая, возможно, больше не была логикой, а может, и была. Допустим, машина завелась бы еще сегодня, что мы смогли бы вытолкнуть ее из снега, что Ян Ландзаат – наконец-то! наконец-то! – смог бы ехать дальше, к друзьям в Париж. Отделались бы мы тогда от него? Отделалась бы тогда от него Лаура? Или после рождественских каникул все началось бы сначала?
Он проиграл сражение, но не войну. Учитель однажды сам сказал это на уроке истории. Это была какая-то знаменитая цитата, не помню чья. Ян Ландзаат понимал, что здесь, в Терхофстеде, он больше ничего не добьется, в этом я был уверен: что сейчас он отступился, что он пойдет на попятную и, если двигатель заведется, в самом деле уедет.
А через неделю? Через месяц? Отступится он совсем, выбросит Лауру из головы навсегда или просто-напросто начнет все снова? Другими средствами. Применяя новую тактику.
Нет, мне нужно было что-то сделать, чтобы это закончилось навсегда. Что-то такое, из-за чего он навсегда исчезнет из нашей жизни. Поэтому у моста через канал я направил его не в ту сторону. Поэтому я его и снимал: в доказательство, хотя тогда я еще не знал, в доказательство чего.
За мостом тропинка стала шире, фактически это была уже не тропинка, а дорога; грунтовая проселочная дорога или настоящая дорога с асфальтовым покрытием – этого не было видно под толстым слоем снега, да это и не имело никакого значения, но благодаря ширине дороги мы могли – хотя бы теоретически – идти рядом друг с другом. А это было последнее, чего бы мне хотелось, буквально все мое тело сопротивлялось соседству историка, поэтому время от времени я отставал, чтобы держаться хотя бы в полуметре позади него. Но тогда Ян Ландзаат тоже замедлял шаг, так что мне приходилось выбирать: тащиться еще медленнее или снова шагать вровень с ним. Может быть, он что-то подозревал или просто был настороже с тех пор, как увидел камеру, – не хотел, чтобы я его еще раз незаметно снял.
До тех пор не было ни разговоров, ни даже побуждений к разговорам. Я сам не собирался заговаривать первым – в первую очередь потому, что не имел никакого желания, а во вторую очередь…
– Ты часто снимаешь этой штукой? – спросил Ян Ландзаат.
Он шел в полуметре впереди, но замедлил шаг, так что мне пришлось идти рядом.
– Я хочу сказать, я предполагаю, что часто; меня больше интересует, что именно ты снимаешь.
Я ответил не сразу; я понимал, что предпочел бы молчать, как и раньше, – может быть, это молчание было неловким для него, но не для меня.
Но не дать никакого ответа было невозможно. Тогда, наверное, учитель пожал бы плечами и сказал что-нибудь вроде «Мне все равно, что ты не хочешь разговаривать, меня этим не проймешь». Это дало бы ему некоторое моральное превосходство, чего быть не должно.
– Да все подряд, – сказал я.
– Да? Все подряд? Или в основном учителей?
Я спрятал камеру в карман куртки и в кармане взвесил ее на руке: она, конечно, была тяжелая, но не настолько, чтобы использовать ее не по прямому назначению.
– Хорошенькую же репутацию ты заработал себе среди преподавателей, – сказал Ландзаат. – Ты и Давид. Тем, что вы делаете. Издеваетесь над всеми. Ведете себя в классе как дебилы, а потом снимаете, как учителя на это смотрят.
