- В седельной сумке, - сказал пан Кшиштоф и вдруг насторожился. - Ты почему спрашиваешь? Ты что, ее не взял?!
- Не взял, так возьму, - успокоил его Смоляк. - Тебе-то чего теперь петушиться? Ежели тебе сказать более нечего, тогда прощевай, барин.
- Погоди, - остановил его Огинский. - Икона эта непростая. Мне французский маршал за нее такие деньги обещал, каких ты в глаза не видел. Тебе столько за сто лет не награбить, клянусь богом.
- Э, барин, - протянул Васька, - большие деньги ты мне, помнится, уже сулил. И чем дело кончилось, я тоже не забыл.
Тон его был равнодушным, но пан Кшиштоф заметил блеснувший в глазах каторжника алчный огонек и удвоил свои усилия.
- Мы с тобой тогда как раз эту икону и отбивали, - признался он. - Я за ней два месяца охотился, извелся весь... Бери все, все до копейки, только жизнь оставь!
Смоляк вдруг помрачнел.
- Ну, барин, берегись, коли соврал! Ты меня знаешь, я тебя из-под земли достану. Так, говоришь, в сумке? Вот незадача-то...
- Что, что такое? - встревожился пан Кшиштоф.
- Послал я на дорогу за твоим седлом верного человека, - задумчиво проговорил Смоляк, - да что-то долгонько его нету... Оклад, говоришь, золотой? И много ли золота?
- Много, - ответил пан Кшиштоф. Их глаза встретились и одновременно расширились от одной и той же ужасной мысли.
- Золото - вещь тяжелая, - вслух высказал пан Кшиштоф то, о чем думал Смоляк. - Такую тяжесть не всякая верность выдержит. Догонять его надо, Смоляк. Слышишь? И людей своих с собой не бери, возьми меня.
- Тебя-то? Гляди, друг какой сыскался...
Но правота пана Кшиштофа была очевидна даже для Смоляка. Подумав не больше минуты, "их высокоблагородие" потребовал коней для себя и для барина. Правда, пана Кшиштофа вопреки его ожиданиям так и посадили в седло связанным, для верности примотав запястья к луке седла, а ноги стянув просунутой под лошадиное брюхо веревкой. Это было неприятно, но вполне закономерно: Смоляк больше не хотел оставаться в дураках.
Провожаемые недоумевающими взглядами присутствующих, они покинули лагерь и двинулись к дороге по неприметной лесной тропинке - той самой, по которой навстречу им, озираясь и держа наготове взведенный пистолет, шагал Вацлав Огинский. Неизвестно, что так упорно сводило кузенов в одну точку пространства и времени - судьба, божья воля или слепой случай, - но они шли навстречу друг другу, с каждым шагом приближаясь к развязке.
Свернув с дороги в лес, Вацлав вскоре обнаружил широкий кровавый след, идти по которому было столь же легко, как если бы кто-то потрудился прибить к деревьям таблички с нарисованными стрелками. Он был уверен, что это кровь Кшиштофа, и все время ускорял шаг. Вскоре, однако, он обнаружил лежавшего в кустах рядом с тропой крестьянина в лаптях и армяке, вооруженного топором и старинной фузией, коей место было в музее стрелкового оружия. Раненый был жив, но без сознания. Огинский догадался, что видит перед собой одного из беспокойных "соседей", о которых предупреждал его Синцов. Тем не менее, он потратил несколько минут на то, чтобы наспех перевязать раненому плечо. Тот застонал от боли, когда его переворачивали, но так и не очнулся.
Оставив беднягу дожидаться помощи в кустах, Вацлав двинулся дальше, но вскоре вынужден был остановиться, заслышав впереди стук лошадиных копыт и чей-то голос. Он попятился в кусты вместе с лошадью, и вовремя: через минуту из-за поворота тропинки показались двое всадников.
Вацлав сразу же узнал кузена. В следующую минуту он увидел веревки, которыми было перевито тело Кшиштофа, и каторжную физиономию его конвоира. Уже поймав Смоляка на мушку, он узнал свой мундир, и последние сомнения исчезли.
Вацлав выстрелил. Смоляк покачнулся в седле, взмахнул руками, пытаясь удержать равновесие, и с шумом завалился в кусты. Выскочив из укрытия, Вацлав саблей перерезал путы на ногах и руках кузена. Пан Кшиштоф молчал, не в силах произнести хоть что-нибудь. Внезапное появление кузена, который никак не желал умереть до конца и все время воскресал, совершенно ошеломило его.
Впрочем, Вацлаву было не до разговоров. Не зная, сколько человек следовало за паном Кшиштофом и Смоляком, он подскочил к последнему и завладел парой торчавших у него за поясом пистолетов, один из которых сразу же протянул кузену. Он уже собирался вскочить в седло, но тут его внимание привлек блестевший на груди разбойника солдатский крест - его, Вацлава, боевая награда, украденная у него, пока он лежал без памяти.
Наклонившись над каторжником, Огинский сорвал с грязной венгерки свой орден. От этого рывка Смоляк застонал и открыл глаза. Взгляд его остановился на лице Вацлава и вдруг прояснился: Смоляк узнал одну из своих жертв.
- А, барчук, - с трудом выговорил он. На губах его пузырилась розовая от крови пена. - Крестик... свой... молодец. Только... не того застрелил, барчук. Помяни мое слово... не того.
Глаза его закрылись, голова бессильно упала на плечо, и Васьки Смоляка не стало. Вацлав ничего не понял, но слышавший предсмертные слова каторжника пан Кшиштоф решил, что сказанного вполне достаточно. Он поднял так опрометчиво переданный ему Вацлавом пистолет и навел его на спину ненавистного кузена.
- Умри, мерзавец! - крикнул он и спустил курок. Случись на его месте кто-то другой, Вацлав Огинский был бы убит наповал, но пану Кшиштофу опять не повезло. В тот момент, когда он издал свой боевой клич, крупный слепень опустился на морду его лошади и впился почти в самый глаз несчастного животного. Лошадь изо всех сил замотала головой и прянула в сторону в тот самый миг, когда раздался выстрел.
Пуля просвистела у самого уха Вацлава. Слова умирающего каторжника, непонятный выкрик Кшиштофа и этот негромкий свист слились в сознании Вацлава Огинского воедино, мигом прояснив всю картину. Он резко обернулся и увидел бледное, искаженное ненавистью лицо кузена и черные точки его злобно суженных глаз. Пистолет в его руке начал медленно подниматься, но пан Кшиштоф не стал ждать: рванув поводья, он развернул лошадь и, вонзив шпоры в ее бока, с громким шорохом и треском скрылся в лесу.
Эпилог
Ранним утром 25 августа 1812 года, когда до начала Бородинского сражения оставалось немногим меньше суток, в избу, которую занимал командующий 1-й армией князь Петр Иванович Багратион, вошел казачий урядник. Он доложил, что близ деревни казаками задержан француз-перебежчик, который хорошо изъясняется по-русски и требует личного свидания с их превосходительством. Немало удивленный такой оказией, князь велел впустить перебежчика.
В избу в сопровождении двух казаков вошел одетый в пыльный и изрядно потрепанный французский мундир молодой человек.
- N-ского гусарского полка корнет Огинский, - представился он, - с донесением к вашему сиятельству.
- N-ского полка? - удивился Багратион. - Этот полк, насколько мне известно, целиком сложил головы под Смоленском.
