Надо всем этим представлением, полностью выдержанным в стиле тридцатых, витал дух взаимопонимания, доверия и лояльности. Фабрикант заявил также, что производство в некоторой степени изменится и что в связи с этим будут организованы специальные курсы. Никто из сотрудников предприятия не будет обойден вниманием, пообещал директор. А между строк читалось: те, кто проявит безусловную готовность к сотрудничеству и лояльность, будут отмечены.
Так в кадре появляется Туре Хансон. Туре Хансон, которому предстояло исчезнуть. Этот Туре Хансон, то есть отец Вернера, упоминается в документе Хогарта до обидного вскользь.
В копии текста Хогарт подчеркнул имя Туре Хансона везде, где оно упоминалось. Но из-за ограниченности во времени он был вынужден прекратить изложение материала. Цель всего этого — если здесь можно было говорить о какой-то разумной цели, — вероятно, заключалась в том, чтобы навести Лео на след. Вышло же иначе.
Стене Форман едва держал себя в руках. Во время обеда он снова наполнил пепельницу до краев, со лба его капал пот. Лео проделал отличную работу, пусть даже всего-навсего приняв у старика какие-то недописанные бумаги.
Но это только начало, утверждал Форман, все больше горячась. Одну за другой он выдавал идеи о том, как они начнут раскручивать это дело. ОАО «Северин Финмеканиска» находилось на прежнем месте, у канала Сикла, концерн «Гриффель» был одним из крупнейших в стране. Там было чем заняться: отношения собственников, заказчики, международные сделки и так далее до бесконечности. Где-то в этой каше им, несомненно, предстояло отыскать Туре Хансона. Этим расследованием нужно заняться основательно, ничто нельзя оставлять на волю случая, заявил Форман и засмеялся почти как раньше. Метрдотель с обеспокоенным видом выписал счет.
Лео не понимал безудержного энтузиазма Стене Формана. Он ведь всего лишь отрывочно пересказал историю, которая заканчивалась большим вопросительным знаком.
Нормальный человек, до такой степени погрузившийся в интригу, вероятно, должен был испытывать сильнейшее любопытство — как Стене Форман, который был готов лопнуть, но его переполняло не любопытство, а, как выяснилось впоследствии, жадность, — но Лео Морган был не таков. Он чувствовал не слишком приятный зуд, который все же нельзя было назвать любопытством. Как упоминалось ранее, Лео написал сочинение на эту тему. «Любопытство, жажда знаний и разум» — так оно называлось. Тот, кого не отпугнет академически сухой и лишенный фантазии заголовок, столь далекий от прекрасных, возвышенных названий шестидесятых: «Гербарий», «Лжесвященные коровы», «Фасадный альпинизм и другие хобби» — может ознакомиться с по-настоящему интересной, познавательной и одновременно развлекательной работой, развенчивающей любопытство как один из самых, по мнению автора, низких пороков человечества.
Дискуссия, разумеется, переходит в абстрактные теоретические рассуждения, мне отнюдь не доступные, но, насколько я понимаю, Лео отвергает тот тип дедукции, который представляет истину как плод интуитивного восприятия: нельзя подозревать, можно лишь оценивать вещи по отдельности, придумывать категории, понятия, снова и снова проверяя их истинность.
Для человека с философским образованием все это, конечно, не более, чем трюизмы, чтобы не сказать нонсенс, но именно потому, что Лео Морган все время противопоставляет эти высказывания и тезисы человеческой повседневности и показывает, что сплетни и чтение газет не делают нас ни умнее, ни любознательнее, так как мы жаждем подтверждений, а не сюрпризов, — именно поэтому в словах Лео звучит жестокая убедительность. Выход из этого униженного положения — здесь тон Лео внезапно становится прагматичным и менторским — заключается в возвышенном, стоическом спокойствии. Сплетни любопытствующих — порох, спокойствие равнодушных — благо. Возможно, Лео имел в виду не совсем это, но я понимаю его именно так. Я не успел спросить, но одно известно точно: автор работы «Любопытство, жажда знаний и разум» не слишком уважал, а может быть, и презирал одного из самых осведомленных и талантливых сплетников Стокгольма — Генри Моргана, своего родного брата.
Сочинение «Любопытство, жажда знаний и разум» вышло отдельным изданием в специализирующемся на философии издательстве, и теперь эту книгу вряд ли можно найти даже в букинистических магазинах. Она, смею утверждать, стала последней публикацией Лео Моргана.
Об этом эпизоде философской деятельности Лео Моргана не следует забывать. Один из врачей лечебницы Лонгбру в своих записях ссылается на философские изыскания Лео, указывая на связь между стоицизмом как добродетелью и кататонией как диагнозом. Согласно новым достижениям психоанализа, симптомы болезни часто можно считать преувеличением поведения «здорового» человека. Вполне естественно, что маленький ребенок боится переходить пустынную площадь, ехать в полном людей лифте, оказаться запертым в гардеробе и наткнуться на змею в траве. Но у взрослых эти страхи и фантазии развиваются до фобий и превращаются в болезненные состояния, именуемые агорафобией, клаустрофобией и герпетофобией.
Врачи утверждали, что именно так все и обстояло в случае Лео Моргана: его тотальная пассивность и апатия находились в прямой связи с его же философскими умозаключениями. Теория укоренилась в практике.
Я невольно думаю об эстампах над письменным столом в библиотеке. Они представляют множество авторов исторических произведений: Данте, Сервантеса, Рабле, Шекспира и прочих — например, испанского поэта эпохи Возрождения Лопе-и-Ортега. Его драму «Фернандо Куриозо» называют испанским «Гамлетом», и великолепный заключительный монолог, произносимый перед тем, как за главным героем закрывается дверь монастыря, содержит самоироничное осознание:
Дурачок в этой сказке
Не из воображенья:
Он не выдумка вовсе,
Лишь преувеличенье.
Эти строки написаны слепым сифилитиком, бывшим конкистадором более четырехсот лет назад, и сей факт дает понять, насколько переоценивают себя и друг друга современные врачи.
Более всего Лео Морган хотел продолжить работу над «Аутопсией». Журнал «БЛМ» отправил ряду поэтов письма с вопросом: «Середина семидесятых, что произошло?» — попросив ответить письменно. Лео нравилось соседство с именитыми поэтами. Но ответа от Лео Моргана все же не последовало.
Стене Форман не снижал оборотов, все время действуя «off the record», как говорят в Белом доме. Какого черта, стонал и пыхтел он в телефонную трубку. Лео должен оторвать задницу от дивана. Лео должен писать письма, умные и вежливые письма, заваливать старика письмами, а если это не поможет, поехать к нему, ворваться в дом и спросить, какого черта он все это затеял? На что это похоже — терроризировать добропорядочных граждан посреди ночи, а потом уходить в подполье. Нет, черт возьми, говорил Форман, жми на газ. Вернер Хансон должен быть восстановлен в правах, Стене должен увидеть новые большие тиражи, а Лео — получить свою круглую сумму.
Хогарт и вправду ушел в подполье: Лео звонил ему, но никто не брал трубку. Лео был почти готов все оставить — у него не было причин хранить лояльность по отношению к Стене или Вернеру, — но не мог выбросить дело из головы. В этом Хогарте было нечто особенное, он как-то необычно пожимал Лео руку, словно заражая чем-то, словно причисляя к кругу избранных.
