Еще не успев согреться, Варя начала рассказывать. Коротко, самое основное — жарким шепотом в ухо.
— А потом меня почему-то арестовали.
— Потому что ты просила. Они терпеть не могут, когда просят нечто нематериальное. Шубу с чужого плеча, сервиз, взятый при обыске, даже комнату могут дать. Но — с досадой или, наоборот, громко, с речами. Я прожила бурную жизнь, Варенька, но никогда не интересовалась ею. Писала рассказы для «Задушевного Слова» и дамских журналов, скандально развелась с мужем, потому что хотела независимости. А законы жизни — самой обыкновенной, которая катилась мимо меня, начала понимать только здесь. И первый ее закон: не проси. Ты его нарушила и сразу же оказалась в кутузке.
— Меня… убьют?
— Они все очень дружно и согласованно твердят, что это — следственная тюрьма. Иногда вызывают на допросы целыми партиями — так объявляют, по крайней мере. Правда, с допросов никто еще не возвращался, но все убеждены, что там арестованных сортируют: кого — в настоящую тюрьму, кого — на волю. Так говорят. И верят.
— И ты веришь?
Анна помолчала. Потом крепко обняла Варвару:
— Я открыла второй закон новой жизни: не бойся. Вот ты захватила с собой свое подвенечное платьице, и правильно сделала. Кстати, знаешь, где мы с тобой сидим? В подвале дома Кучновых, где Оля мечтала устроить рай.
Так началась Варина тюремная жизнь. По утрам их бодро поднимала Анна Вонвонлярская, строго следила, чтобы все умывались и приводили себя в порядок до того, как охрана принесет утреннюю порцию жидкого пшеничного супа из воблы. Назначала наряды: кому убирать камеру, кому выносить огромную — несли четыре женщины — парашу. Новеньким полагалась неделя, чтобы обвыклись и успокоились, но Варя уже на второй день стала помогать в уборке. Анна обращалась ко всем с подчеркнутой вежливостью, но не потому, что в подвале в основном сидели дамы известных в городе фамилий, а создавая фон общения, контрастирующий с матерщиной и грубостью охраны. И не возникало ни споров, ни ссор, и хотя петь запрещалось, читать стихи запретить забыли. Их читали наизусть, порою целыми поэмами, странно звучавшими в вечном полумраке под сводчатыми потолками.
Иногда ночью тишина нарушалась топотом сапог, руганью, стуком прикладов, пронзительным скрипом несмазанных запоров. Порою слышались крики, однажды отчетливо прозвучало: «Не поминайте лихом, братцы». Естественно, что вся женская камера мгновенно просыпалась, тревожно шушукаясь.
— Не бойтесь, — спокойно говорила Анна. — Это — на допрос.
Обычно стража подходила к мужской камере — первой от входа в подвал. Но в ту ночь сапоги, остановившись подле нее и, кого-то вызвав, затопали не назад, а вперед. И засов заскрипел на двери их камеры.
— Старшова и Вонлярская, на допрос!
— Я — Вонвонлярская.
— Все одно — вон.
— Идем.
Анна торопливо собрала пожитки, сунула соседке, шепнув; «Разделите нуждающимся. Вы теперь — старшая». Все молчали, даже охрана, и поэтому Анна расслышала треск лопнувшего шелка: Варя торопливо натягивала свадебное платье. А оно давно уж стало мало ей, дважды рожавшей, швы не выдерживали, рвались.
— Скоро? — крикнул старший конвоя. — Давай, бабы, шевелись.
— Сейчас, — Анна где-то нашла английскую булавку, застегнула прореху на платье, шепнув: — Правильно, Варенька. Умирать надо красивой.
Их вывели в коридор, тускло освещенный двумя фонарями. У входа ждала группа арестантов — мужчин, и, как только женщины приблизились, раздалась команда. Все строем поднялись по лестнице, которую Оля когда-то мечтала покрыть коврами, и вышли во двор. На улице за воротами урчал мотор несуразно длинного грузовика. В кузове его уже сидели вооруженные люди, и арестованных начали грубо и быстро подталкивать в этот кузов. Анна и Варя влезли последними и, как приказали, сели на холодный ребристый пол. Снова выкрикнули команду, кто-то залез в кабину, кто-то встал на подножки, и машина, ревя мотором, наконец-то тронулась с места.
И опять Варя никогда не могла вспомнить, долго ли ехали, куда и ехали ли вообще. Но они ехали долго и медленно, подпрыгивая на крупном булыжнике мостовых и пугая ревом мотора мирных обывателей, спавших, а более того изображавших спящих за темными окнами домов. Что-то шептала Анна, но Варя, слыша ее, не понимала ни слова. Она чувствовала, что едет по своему последнему пути, но не верила, не могла поверить тому, что чувствовала. В голове ее мелькали детские лица, давно пропавший муж, Таня, отец, Руфина Эрастовна, но ни разу — Ольга. Какая-то внутренняя сила не пускала сейчас старшую сестру в ее обрывочные воспоминания. А страха не было: его вытеснила полная отрешенность от всего, что происходило сейчас, и единственное, что она ощущала, так это боль от резких толчков машины.
Ехали долго. Спустились к Днепру, у Пролома свернули направо, к Рачевке, а затем вдоль крепостной стены по совершенно уж разбитой дороге. Рев мотора, грохот железного кузова и веселая матерщина охранников — все проходило мимо, мимо. Мимо замершей, пригнувшейся Рачевки с ее непременными георгинами осенью и геранью зимой; мимо старой крепости, по которой ее так часто водил отец, с упоением рассказывая о былых осадах, сражениях и победах; мимо древнего города, где она родилась, где училась, танцевала, каталась на лодке в Лопатинском саду и где однажды столкнулась со своей единственной, первой и последней любовью. Ее везли сейчас мимо ее собственной жизни, безжалостно подбрасывая на ухабах.
А потом все оборвалось. Рев мотора, грохот кузова, матерщина охраны и само движение, и Варя как бы оглохла и не слышала команды. Но охранники попрыгали через борт, за ними старчески замедленно слезли арестанты, а Варя никак не могла заставить себя вышагнуть из этого последнего, холодного, грохочущего железом убежища. Не могла заставить себя сделать последний шаг, а стоявший на земле начальник команды тянул к ней руки и кричал:
— Прыгай! Прыгай, дура! Не бойся, поймаю!
Потом она ощутила под ногами землю, их построили по двое и повели вдоль стены. Варя и Анна шли последними, Анна крепко держала Варю за руку и что-то тихо говорила, но Варя не понимала ни одного слова. Свернули в ворота крепостной башни, через пролом вышли из города и оказались на пустыре. Молча пересекли его, остановившись у кромки обрыва, и охранники, матерясь, грубо растолкали их в одну шеренгу спиной к обрыву. Перед ними оказались вооруженные люди, и вокруг была охрана, и была тьма, серое небо, и ни луны, ни звездочки на нем.
— Именем трудового народа революционный суд приговорил вас, контрреволюционеров и их пособников, к расстрелу…
Говорил усатый, грубо сбитый мужчина в железнодорожной тужурке с маузером через плечо. Голос его звучал тускло и безразлично, привыкнув к этой формуле смерти в той же степени, что и его хозяин, уставший от бессонных ночей, слез, криков, пальбы. Анна до боли стиснула руку подруге, но приговор так и остался для Вари пустым набором слов, среди которых не нашлось ни одного для нее лично, адресованного ей и только ей. Нет, это все ее не касалось, потому что она ни в чем не была виновата, все шло мимо, мимо, как в дурном сне. И она не слушала, а оглядывалась, видя темную стену крепости перед собой, темное небо над головою, вооруженную охрану, а за нею — молчаливую группу с лопатами. «Почему с лопатами? Ах да, нас будут закапывать. Зарывать. Зарыть в землю. Мать сыра земля…»
