Впервые в жизни у меня умерла мама.
Ребенок Наоми и Меира орал всю ночь напролет. Я услышал, как она встала покормить его, затем до меня донесся ее изумленный возглас.
— Вставай, Зейде! — Наоми прибежала и принялась расталкивать меня. — Вставай, вот и снег, который я тебе обещала!
Я подошел к окну и впервые в жизни увидел, как падает снег. Земля была припорошена, а в снопе света уличного фонаря кружили снежинки, легкие, как пух, большие и бесцельные.
Утром ребята со всего района вышли на улицу играть в снежки и лепить снежных людей.
— Иди, Зейде, поиграй с ними, — предложила мне Наоми.
— Не хочу.
— Это хорошие, добрые дети, среди них есть твои ровесники!
— Они будут смеяться надо мной, — пробурчал я. — Ты сказала им, как меня зовут?
— А как тебя зовут? — пробасила она, склонившись надо мной и скорчив страшную рожу. — Как тебя зовут, мальчик? Скажи скорей, пока я не схватил тебя!
— Меня зовут Зейде, — ответил я. — Иди убей кого-нибудь другого!
Наоми взяла меня за руку, и мы выбежали на улицу.
Битый час мы резвились на снегу. Щеки Наоми раскраснелись от холода и веселья. Снег падал не переставая; снежинки обрамляли ее волосы белой короной, глаза сияли, а из смеющегося рта вылетали облачка пара.
Потом мы лепили большого снежного человека, а под конец, когда Наоми прикрепила ему нос, издалека показалась маленькая черная фигурка, бегущая по направлению к нам. Пару раз она подскальзывалась и падала, затем вставала и приближалась все ближе.
— Это Меир, — сказала Наоми, и лицо ее враз побелело от внезапной тревоги. — Что-то случилось.
Меир подошел, взял Наоми за руку и отвел ее в сторону — к спасительной опоре ограды, к ее надрывному крику: Юдит!.. Юдит!.. Юдит!.. — летящему, кружащемуся вихрем, упавшему и почерневшему, как вороново перо на снегу; к белым клубам пара, которые вырывались из ее горла при каждом «ю».
Меир помог ей подняться и повел, поддерживая за локоть, а мне сказал:
— Мы потом расскажем тебе, Зейде. Потом…
Под утро приехал Одед — в джипе, одолженном у друга. Он проделал шестнадцатичасовой путь по заваленным снегом дорогам, по тайным тропам и объездам, почти наугад.
Он заснул всего на час, затем встал и выпил, один за другим, четыре стакана чая. Захватив на дорогу две плитки шоколада и половину буханки хлеба, Одед увез нас в белую канитель, круговерть снежинок, летевших навстречу в гипнотическом танце, домой, в деревню, на мамины похороны.
Глава 22
Утром шестого февраля тысяча девятьсот пятидесятого года Юдит открыла глаза, ставшие вдруг темно-голубыми и глубокими. Вместе с ней проснулся Рабинович. Он разжег примус, чтобы приготовить своей жене кофе, и подошел к окну. Только тут Моше понял, что разбудило его ото сна, — небывалая тишина, покрывало покоя, окутавшее все вокруг и полностью поглотившее обычный шум деревенского утра. Цыплята не пищали, телята не мычали, насос не стучал. Тяжелый снег, нежданный-негаданный, за ночь покрыл всю долину.
Белые и мягкие, опускались на землю хлопья снега — невесомые чужеземные ангелы смерти, пришельцы с далекого севера, светлоликие слуги судьбы, залетевшие сюда по ошибке и опередившие местных уродливых посланников — укус змеи, зной солнца, удар камня и вспышку безумия.
Долина будто замерла от изумления. Мыши и змеи замерзали в своих норках, воробьи замертво падали с ветвей деревьев, молодые деревца, посаженные школьниками три дня тому назад, безвозвратно погибли. Толстые, мясистые отростки кактусов «цабар» обледенели и стали хрупкими, как стекло. В садах ломались под весом собственной кроны деревья, не подготовленные к такому испытанию. Толстая ветвь на верхушке высоченного эвкалипта во дворе Рабиновича отсчитывала минуты по песочным часам падающих снежных хлопьев.
Это повествование, думается мне, нуждается в каком-нибудь русле, направлении.
Это история о ливне и о вади, вышедшем из берегов; об обманщике-ревизионисте и о муже, не вернувшемся в срок; о неверной жене и отнятой дочери.
Это рассказ о торговце мясом и о мальчике, над которым не властны ни смерть, ни любовь; о мудрых воронах, бумажных корабликах, отрезанной косе, веселом дяде, двух гранатовых деревьях и об острых вилах.
Раз, два, три, четыре. В истории намечаются следствия и причины.
Эта повесть о самой красивой женщине и о яхте, носившей ее имя; об итальянце, умевшем подражать всякому зверю и птице, и о дереве, поджидавшем своего часа; об упавшей керосиновой лампе, ночной грозе, корове, похожей на бычка, и об альбиносе-бухгалтере, завещавшем соседу своих птиц и перевернувшем его жизнь.
Слушайте, трое братьев, сыновья судьбы, сотрясающие своим смехом земную твердь: если бы лгун не солгал, кабы не вади, что вышел из берегов, не будь корова продана… Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре. Раз, два, три, четыре.
Однако коса была спрятана, змея ужалила, обманщик соврал, муж не вернулся, жена забеременела и там, в хлеву, жила и работала, спала и плакала, родила сына — мальчика, над которым не властна смерть, а он вырос и указал черному ангелу путь к своей матери.
Человек предполагает, а Бог располагает: камень был поднят, коса нашлась, снег выпал, и ветвь на самой верхушке эвкалипта, большая и широкая, но недостаточно прочная, не выдержала тяжести снега, сдалась и рухнула. Так, очевидно, все и произошло, потому что если не так, то как же?
— Юдит! — крикнул Моше, выглянув из окна.
Она не подняла глаз, только чуть склонила голову и вся затрепетала в ожидании удара.
— Юдит!
Белоснежная тишина была нарушена лишь криком мужчины, карканьем ворона и страшным треском ломающегося дерева — тремя ударами черного кнута.
Вся деревня слышала это, кроме мамы, обратившей в ту минуту свое левое глухое ухо к дереву.
Как разгневанная богиня, обрушился на голову Юдит страшный груз, смял ее, и в ту же секунду вновь воцарилась тишина, светлая и пронзительная, — стоит, смотрит хрустальными глазами и не тает.
Со всех сторон бежали люди, сердца которых похолодели от страха еще до того, как они увидели синюю мамину косынку, разбитые яйца воронов и цветастое платье, с трудом различимое под бело-зеленым водопадом. Папиш-Деревенский привел свою огромную кобылу, кто-то сбегал в слесарную мастерскую за стальным тросом, а Одед вскарабкался и привязал его к основанию ветки.
— Но, дохлая! Но! — орал Папиш на кобылу, будто она была в чем-то виновата.
Трос натянулся, и гигантский обломок был приподнят над телом Юдит.
Никто не осмелился сделать первый шаг. Люди стояли вокруг, не сводя глаз с тонкого лебединого затылка, хрупкость которого не смогли разрушить ни годы, ни страдания, ни даже сама смерть. Вязаные носки съехали вниз, обнажая тонкие и сильные лодыжки.
