Эти слова я слышал собственными ушами, а некоторое время спустя увидел их собственными глазами в одной из записок, которые она писала мне и Отцу и прятала меж страницами недочитанных книг.
Я стоял и подслушивал из-за двери, и в моем сердце царила растерянность. Как и Мать, я тоже ненавидел желтого кота из Дома слепых, но, как и желтый кот, я любил Черную Тетю. Я не открою тебе ничего нового, если признаюсь, что порой я любил ее даже больше, чем нашу Мать. Даже сейчас, когда ее мозг уже крошится от старости, а тело одрябло, я благодарен ей за шалфейный запах ее молодости и юношеский запах моего желания, и за наше мытье полов, и за наши разговоры в парке слепых, и за баклажанную гладкость ее кожи, и за черный сверкающий бугорок волос на ее лобке, когда она перед сном взмахивала надо мной простынею, и за наши игры в «шарики», и за бег наперегонки, и за шоколадные жала ее грудей, и за посиделки, которые она устраивала.
Она работала в рассаднике в районе Бейт а-Керем, и ее скудное жалованье добавлялось к вдовьей пенсии, которую Мать получала от министерства обороны и к двум Маминым заработкам на подработках: время от времени Мать ходила в начальную школу в том же Бейт а-Керем, подменяя учителя в каком-нибудь из классов, а три раза в неделю отстукивала всевозможные письма и протоколы в конторе большой мельницы, что находилась к западу от нашего квартала.
— Мама и Черная Тетя еле зарабатывают, а ты и Рыжая Тетя не работаете вообще, — в очередной раз спросил я у Бабушки. — Как же мы живем?
— Вдовы получают разные наследства, — сказала она. — Но ты прав, этого не хватает. Надо следить и экономить.
Но я продолжал донимать ее расспросами, и тогда она встала и спросила:
— Что ты так беспокоишься, Рафинька? Тебе что, чего-то не хватает? У тебя нет одежды надеть? Или нету хлеба поесть? Иди себе лучше на улицу, иди, поиграй с другими детьми на тротуаре.
Пополудни Черная Тетя возвращалась со своей работы в рассаднике, сбрасывала высокие рабочие ботинки, смывала с себя грязь и удобрения и торопилась на улицу — босиком, еще разбрызгивая капли с пальцев.
— Куда ты уже несешься? — кричала Бабушка.
— Играть с детьми в балуры[131].
— У тебя только иголки в заднице!
— Хорошо, если только иголки, и только в заднице, — подытоживала Мать.
Через час Черная Тетя возвращалась, и карманы ее коротких штанов раздувались от трофеев, которые тугими виноградными грозьями проступали сквозь ткань и звонко постукивали по запыленным, загорелым бедрам.
Лицо ее смеялось:
— Я выиграла у них все их балуры и надавала им всем шелобаны. Одному за другим.
А вечером дети приходили к нашему дому, терпеливо стояли на тротуаре, столпившись в круге желтого света, который отбрасывала лампа, висевшая у входа в наш подъезд, и ныли с робкой надеждой, жалобно и монотонно:
«Рафина тетя, пожалуйста, отдай нам те шарики, которые ты забрала…»
«Рафина тетя, родители нас убьют…»
«Рафина тетя, почему мы всегда проигрываем, а ты выигрываешь?»
«Пожалуйста, Рафина тетя, хотя бы тот, голубой, с бабочкой…»
Они ныли до тех пор, пока она не выходила. «Я верну вам всё, но только на условии, что вы будете называть их не шарики, а балуры».
Бабушка то и дело делала ей замечания:
— Вдовы не ведут себя так.
А Рыжая Тетя добавляла:
— Так ты никогда не найдешь себе мужа.
Но Черная Тетя смеялась и кружила по комнате широкими шагами, распахнув крылья рук:
— Я не вдовы, и я не веду себя, и мне не нужен никакой муж.
Рыжая Тетя злилась:
— Зато мне он нужен, а ты портишь мне все дело. Какой мужчина захочет жениться на женщине, у которой такая невестка?!
— А ты спрячь меня, — предложила Черная Тетя, завершила последний круг и с размаху прислонилась к стене. — Сделай вид, что ты меня не знаешь, скажи, как она… — И тут она показала на свою сестру: — Скажи: «Эта? Да ее привезли со свалки в Тверии. Понятия не имею, кто она!»
А Бабушка, которой не нравилось, когда Рыжая Тетя говорила о возможности снова выйти замуж, сердилась.
— Не нужен тебе никакой муж, — говорила она ей. — Тебе лучше быть у нас.
— Конечно, мне лучше быть у вас, чем одной, но самое лучшее мне было бы с мужем.
Мне хотелось крикнуть: «На углу квартала тебя ждет муж вместе с домом!» — но не успел я открыть рот, как моя сестричка, которой было тогда семь лет и которая уже тогда знала и понимала куда больше меня, толкнула меня под столом и шепнула: «Закрой рот, Рафауль! Это не твое дело!»
МНОГО ПОЗЖЕ ТЫ ОБЪЯСНИЛА МНЕ
Много позже ты объяснила мне, что Рыжая Тетя верит во всемирное содружество женщин, в то, что все они зависят друг от друга и все друг друга представляют.
— Вот ты, например, — говорила она Черной Тете. — Если ты ведешь себя плохо с каким-то мужчиной, ты этим закрываешь дверь для тысячи других женщин, таких же высоких, черных, худых и сумасшедших, как ты. Из-за тебя он больше и слышать не захочет о женщинах такого типа. Понимаешь? Ты портишь дело тысяче женщин, которые могут прийти за тобой следом.
— Но я не веду себя плохо ни с одним мужчиной, — сказала Черная Тетя.
— Ты ведешь себя с ними слишком хорошо, — сказала Мать. — Вот ты что делаешь.
— И выдери ты, наконец, эти волосы! — набралась смелости Рыжая Тетя и показала на кончики завитушек, которые выглядывали из коротких штанов Черной Тети, собранных сверху резинкой. — Почему ты расхаживаешь повсюду с этими усами наружу? Ты вызываешь у всех мужчин отвращение ко всем нам.
Но Черная Тетя не обращала внимания на замечания и указания других женщин. «Почему отвращение? Это красиво и это им очень нравится. — Именно так она сказала. — Это красивее, чем те красные точки, которые вы делаете себе там, наверху».
Забавно: когда Большая Женщина хотела выражаться пристойно — то бишь не произносить в моем присутствии напрямую слово «памушка», — она всегда говорила: «Там, внизу», — но когда речь шла о выдергивании волос, она всегда говорила: «Там, наверху».
Мать сказала: «Тьфу!» — и снова обозвала свою сестру «уличной кошкой». Но Рыжая Тетя, преклонение которой перед Британской империей выражалось также в заботе о «туземцах» и в желании улучшить их положение, была охвачена миссионерским стремлением перевоспитать свою невестку. И поскольку Черная Тетя относилась к этому, как к очередной игре, Рыжей Тете удалось научить ее азам шитья, началам вышиванья и даже нескольким правилам поведения за столом. Каждый день она заваривала с ней свой «файф-о-клок», как они именовали чай с молоком, подаваемый Рыжей Тетей в бело-голубом фарфоровом чайном сервизе, который она называла «Веджвуд» — «W» она произносила, как «V», зато с глубоким почтением — и который был одним из наиболее бережно хранимых ею и почитаемых останков Нашего Эдуарда. Сервиз состоял из шести чашек и блюдец, фарфорового чайничка для заварки и чайника побольше, с толстым, расшитым цветами чехлом, сохранявшим тепло.
