Может быть, Зелигман будет их свидетелем.
Представляю себе их первую брачную ночь. Всегда неприятно думать о том, как занимаются любовью знакомые тебе люди, но здесь у меня не возникает никаких проблем. У них настоящая помолвка в полном смысле этого слова, они настолько чисты, что мысль об их отношениях не вызывает никаких порнографических ассоциаций. Пэм ласково и неуклюже прижимается к Саре, ложится на нее, она гладит его рукой по спине, изучая его пальцами, как это делают незрячие люди, он едва не плачет от счастья, поправляет ей волосы, отбрасывая прядь за ухо, как это делает она сама, читая Тору. Он касается ее губ, они целуются, но он не говорит при этом ни слова, его нерушимое «я» рушится и растворяется в ее любви. Темно, поздняя ночь, мальчики спят этажом ниже, но тусклый свет улицы заставляет светиться темным сиянием ее глаза. Не могу сказать, что чувствует при этом Сара, но она ведет и поддерживает его. Он погружается в полное познание, он чувствует себя так, словно они занимались любовью всегда, словно они были мужем и женой всю свою жизнь. В их любви нет открытия, нет новизны, и какова бы ни была плоть Сары, она сейчас переплавляется в то единственное, чем только и может обладать женщина…
Пэм еще не завершил своего обращения, но думаю, что они не станут из-за этого откладывать свадьбу. Сара с ее прогрессизмом встретит его на полпути. Вчера вечером он сказал мне, что никогда с такой полнотой не чувствовал себя христианином, чем сейчас, готовясь стать иудеем.
Пэм, ответил я ему, может быть, тебе лучше никому не рассказывать об этом.
Почему? Это же правда.
Ты уверен, что правильно все оцениваешь?
Ну, я признаю, что отчасти делаю все это, руководствуясь чувством духовного возмещения, если можно так выразиться. Может быть, с этого все началось. Но теперь я воспринимаю все гораздо глубже. Я чувствую себя освобожденным, мой разум воспрянул, интеллект приобщился к вере. Все встало на свое место, обрело внутреннюю логику. Я никогда не чувствовал себя таким честным, в моей вере в Создателя нет теперь никакого недоверия. Вера не привязана ни к какой мифологии. Она не связана никакими навязанными образами. Должен признать, что в иудаизме тоже хватает псевдоисторического хлама, но именно поэтому Джошуа и Сара основали синагогу Эволюционного Иудаизма, для того чтобы вернуться к истокам. Мы продолжим это дело. Для меня иудаизм — это христианство без Христа, и от этого я счастлив сердцем.
Счастлив сердцем. Мне нравится это выражение.
Это не просто выражение, Эверетт, это то, что я действительно чувствую.
Прекрасно.
Боже, самое страшное — это презрение окружающих, презрение мирян.
Я не испытываю никакого презрения.
Если счастлив сердцем, то какое тебе дело до презрения окружающих.
Все в порядке. Я люблю птиц. Я люблю женщин. Я люблю язык. Эти глупости делают сердце счастливым.
Ты знаешь, Эверетт, в чем заключается антропный принцип? Это очень просто: он заключается в том, что после того, как вселенная взорвалась и начала существовать и расширяться, миллиарды лет прошли в газовой тьме, прежде чем фотоны принесли в пространство свет и охлажденные до того…
Постой, постой, о чем это мы?
Это рассказал мне Зелигман — после того, как фотоны набрали достаточно энергии и осветили вселенную. Звезды раскалились, образовались туманности, галактики и черные дыры… словом, в результате всех пертурбаций получились все элементы, необходимые для возникновения жизни человека. Одним словом, элементный состав вселенной определил возможность нашего существования.
Это рассказал тебе Зелигман?
Эта идея, с которой сейчас носятся космологи.
Им, наверное, больше не с чем носиться. Нашли себе очевидный антропный принцип.
Ну, он полезен им, с его помощью они сглаживают какие-то свои проблемы. Возникнет меньше вопросов, если выяснится, что есть другие вселенные, на которых нет необходимых компонентов для зарождения человеческого сознания.
Например, каких?
Водорода, углерода, пространства, времени и всего прочего.
Понял.
Но в нашей вселенной все это есть, и поэтому мы имеем возможность сидеть здесь и разговаривать. Я рассказываю тебе об этом, чтобы ты знал, что есть миряне, которые не испытывают ко мне презрения.
* * *
Небольшой мысленный эксперимент: Если бы мы построили ракету и отправили ее в космос и если бы эта ракета была оборудована так, чтобы ее пассажиры чувствовали себя как на Земле, то есть имели бы дороги, дома, лужайки, стулья, видеомагнитофоны, стадионы и войны… то космический путешественник, проснувшись в такой ракете, не мог бы сказать, находится он на Земле, которая вращается по орбите, или на Земле, которая сорвалась с нее и летит по антропной вселенной без надежды когда-нибудь вернуться назад. Вы видите, как, оказывается, все просто?
* * *
Итак, свершилось. Они поженились в середине прошлой недели. Мои ожидания оправдались, я не стал свидетелем на свадьбе, да там и не было свидетеля, его место заняла свидетельница — сестра Джошуа Груэна. Я хорошо понял Сару, выбор ее оказался продуманным и наилучшим во всех ! отношениях, она признавала потерю, о которой помнила и в счастье, потерю, память о которой она делила с сестрой Джошуа. Это был прекрасный выбор, говоривший о безупречном такте Сары.
Сестру зовут Джуди, она психиатр, социальный работник, ей за тридцать — это маленькая темноволосая, довольно миловидная женщина в корсаже, подтянутая, с легкой фигуркой, немного сентиментальная, что выяснилось, когда в тот воскресный день мы разговаривали в сенатской комнате отеля Джефферсона на Семьдесят второй улице.
— Я очень рада за Сару, — говорит Джуди. — Она чудесный человек. Ее брак с моим братом был заключен на Небесах. Но после всего, что ей пришлось пережить, она заслуживает счастья. Думаю, что это хорошо и для мальчиков.
Муж Джуди, Эл, преподает английский в каком-то колледже в Нью-Джерси; он не спешит соглашаться с женой. Задумчиво теребя бороду цвета соли с перцем, он смотрит на Пэма, который в это время, оживленно болтая, танцует с какой-то престарелой седой леди.
— Я не верю в обращение. Думаю, что оно невозможно. Как вы назовете христианина — марана? — спрашивает он меня.
Вокруг маленького пятачка расставлено несколько покрытых белыми скатертями столов, за которыми гости клюют горячие и холодные закуски. У одной из стен бар, бармен скучает, публика здесь в основном предпочитает шерри и газированную воду. Я подхожу к стойке, прошу налить двойную водку со льдом. Лицо бармена светлеет.
Гостей — пятьдесят или шестьдесят, в большинстве своем родственники Пэма и Сары. Я не знаю почти никого из них. Не сразу до меня доходит, что родственники Пэма сидят по одну сторону, а родственники Сары — по другую сторону стола. Они не смешиваются, что создало бы атмосферу настоящего вечера. На танцевальном пятачке нет сутолоки, маленький оркестр — пианино, саксофон, гитара, бас — играет медленную музыку. Играет неплохо, но когда кто-нибудь танцует, все смотрят.
