Посвящается вам:
Элисон Габриэль Грэйлен Аннабель и ТК
* * *
Итак, теория гласит, что вселенная возникла и начала экспоненциально расширяться из одной точки, пространственно-временной сингулярности, вмещавшей в себя потенциальную энергию вещества; из некоего исходного особого события или независимого квантового процесса, до такого размера, что слово взрыв представляется неуместным, хотя сама теория носит название Большого Взрыва. Что следует крепко усвоить и иметь в виду, так это то, что вселенная взорвалась не в существовавшее прежде пространство, нет, это вспучилось само пространство, неся с собой все в неудержимом разбухающем потоке; то была беззвучная вспышка, которая через пару секунд превратилась в бушующую вселенную газа, вещества и света-тьмы, космическое превращение ничто в объем и хронологию пространства-времени. Согласны?
На протяжении последних пятнадцати, или около того, миллиардов лет история вселенной представляется своего рода эволюцией звездной материи, первичной пыли, туманностей, горения, сияния, пульсации и всеобщего, разлетающегося в разные стороны, хаоса.
Но каково значение того, что исходная сингулярность или сингулярная исходность, включавшая в свою субмикроскопическую сущность все пространство, все время, и приобретшая в мгновение ока объем, вылившись в монументальную форму, в концепции, которые мы способны понять или заучить — что при этом означают слова о том, что… вселенная не вырвалась в пространство, но само пространство, будучи свойством вселенной, вырвалось наружу со всем своим содержимым? Что означают слова о том, что пространство — это то, что расширялось, вытягивалось, текло? Во что? Вселенная и сейчас расширяется со всеми своими галактиками пылающих солнц, умирающими звездами, металлическими памятниками камню, облаками космической пыли, долженствующими заполнять… нечто. Если вселенная расширяется, то, значит, она имеет пределы, которые в настоящее время мы не способны измерить. Как выглядят события, происходящие в данный, настоящий, момент на краю вселенной? Что происходит за пределами непреодоленных, параметрически развертывающихся границ до тех пор, пока они не преодолены? Что должно быть преодолено, наполнено, оживлено, освещено? Или нет никакого предела, никакой границы, но лишь бесчисленное множество вселенных, проникающих друг в друга и расширяющихся одновременно? Тогда выходит, что расширяющееся расширяется без всякой пользы само в себя, свертывая темную материю призрачной бессмысленной бесконечности, лишенной каких бы то ни было свойств, объема, преобразующей энергию света, сил или пульсирующих квантов, будучи изобретением нашего собственного сознания, каковое само не имеет ни объема, ни физических качеств, будучи в конечном счете такой же бессознательной, холодной и бесчеловечной проекцией, как и вселенная наших заблуждений и иллюзий.
Хотелось бы мне отыскать астронома, чтобы поговорить с ним. Я часто думаю о том, как люди, пережившие заключение в концентрационном лагере, притупляли свои чувства, чтобы вынести это заключение. Не так ли астрономы умерщвляют себя, принося жертву звездной вселенной? То есть рассматривая ее просто как свою работу? (Не хочу этим оправдать остальное человечество, которое воспринимает как данность факт существования страшной бесконечной вселенной и, мимоходом подумав о ней, возвращается к обыденной жизни, словно вселенная не более чем экспонат музея естественной истории.) Понимает ли астроном, выполняющий свою обычную работу, что за теми небесными явлениями, которые он изучает, за расчетными данными радиотелескопов, не говоря о благоговейном трепете, который внушает его профессия, лежит столь устрашающая монументальная истина — этот конечный контекст нашего стремления, этот заключительный вывод нашего исторического интеллекта, ужасающий до невозможности помыслить о нем, — что даже обращение к Богу не может смягчить чувства ничтожности перед лицом такой глубокой, катастрофической, безнадежной бесконечности? Действительно, если Бог вовлечен в эту материю, в эту стихию, в эти очевидные понятия, то Он настолько страшен, что находится за пределами всякой человеческой мольбы об утешении, успокоении или искуплении, которые якобы снизойдут на нас по нашем приобщении к Его тайне.
* * *
Вчера за ужином; условное имя — Мойра. Наше с ней знакомство продолжалось год или два, встречи были мимолетны, а разговоры — коротки, но каждая встреча вызывала у меня одни и те же ощущения, и постепенно я почувствовал повышенную степень внимания или моментально возникающее стеснение в груди или род какого-то странного, несексуального возбуждения, которое через мгновение уступало место чувству потери, утраты моей собственной, вероятно, попусту растраченной жизни, или, что более правдоподобно, пониманию сопротивления самой жизни, которая отказывает нам в проникновении в ее смысл, как нам того хотелось бы… Оказавшись за ужином ее соседом, я понял наконец, почему имеет смысл нести тяготы светской жизни в этой безликой толпе.
Она не пользуется макияжем, не носит драгоценностей и является на вечера одетой в самые незамысловатые из вечерних нарядов; ее волосы почти всегда небрежно заколоты или причесаны, словно она торопливо приводит их в порядок в самый последний момент перед тем, как муж ведет ее на какой бы то ни было светский обед, на который принято являться в вечерних туалетах.
Первое, на что я обратил внимание с первой нашей встречи, — это безмятежное выражение ее лица: было такое впечатление, что она думает о чем-то своем, что она вообще не присутствует в этом пышном собрании. Поскольку она не требовала к себе внимания и не имела профессии, то могла показаться совершенно заурядной среди сногсшибательных женщин, окружавших ее. И тем не менее она всегда была предметом их плохо скрытого восхищения.
Стройная, с удлиненной талией, фигура. Изящные скулы и темно-карие глаза. Чувственный рот, цвет лица отличается палевым оттенком небеленого льняного полотна, ни единого отклонения от этой палитры, словно на лицо постоянно отбрасывается ровный, немигающий свет. Эта славянская гладкость, особенно характерная для лба, полуприкрытого прядью косо заколотых волос, хотя бы отчасти могла объяснить то царственное спокойствие, которое я всегда чувствовал в ней.
Она кивнула, улыбнулась, открыто взглянув мне в глаза, и села, излучая безмятежность бытия, ту уверенность, которую я всегда находил в ней столь притягательной.
Все шло хорошо. Позвольте, я поухаживаю за вами… Слова легко и непринужденно слетали с моего языка. Она оказалась благодарным слушателем, отзывчивым и все понимающим с полуслова. После третьего стакана бордо, увидев, что все соседи заняты разговором, я понял, что настало время попытать счастья. Мое признание исторгло из нее одобрительный, но уклончивый смех. Потом она покраснела, перестала смеяться и оглянулась на мужа, сидевшего за соседним столом. Она взяла вилку и с преувеличенным вниманием сосредоточилась на еде. Воротник ее блузки распахнулся; верхняя пуговица была не застегнута, и это весьма красноречиво говорило о ее характере. Мне стало ясно, что под блузкой у нее ничего не надето. Однако, несмотря на это, я не мог вообразить, что она может завести любовника; я погрустнел и даже застыдился своего признания. Явилась горькая мысль, уж не улучшает ли она нравственность всех мужчин, с которыми сталкивается.
