— Уму непостижимо, что людей может интересовать моя жизнь или еще чья-то, если они никогда с нами не встречались, да и не встретятся. Не логичнее ли заинтересоваться тем, что происходит по соседству или у тетушки Фло с молочником. По-моему, это в любом случае куда интереснее.
— Так уж устроен мир, — посетовала Марджори. — В книгах герои не могут считаться героями, если они обычные люди; они должны быть более энергичными, более решительными, более порочными, более ловкими и коварными, чем человек, живущий по соседству, или начальник на работе. Вот почему книга так захватывает. То же самое и с газетами — им нужна занимательная история. Твоей ошибкой было выйти за публичного человека. Если бы ты уехала преподавать в школу для девочек на южном побережье, то и за год не увидела бы в прессе своего имени.
Верно, подумала Джессика и на какой-то момент от всего сердца пожалела, что не поступила именно таким образом. Тогда ее интересовало бы только, получит ли стипендию Джемайма из шестого, делает ли успехи после первых неудач маленькая Хетти и слышал ли кто, что вчера мисс Хопкинс сказала мисс Фредериксон. Она засмеялась:
— Боюсь, что учительская в любой школе — ничуть не меньший рассадник сплетен, чем любое другое место. Все мы помешаны на том, чтобы знать больше о своих собратьях, не так ли?
— Мне бесконечно интересны люди и любая подробность о них, какую я могу выкопать. Но это не из болезненного любопытства, а потому, что это мое оружие как литератора.
— Разве ты не говорила, что не срисовываешь своих персонажей с реальных людей?
— Писатель пользуется составными элементами, деталями, гранями характеров, фрагментами событий. Все это входит ему в голову в виде некоей каши, а затем выходит в тысяче разных форм.
Джессика потянулась и зевнула.
— Нам не повредило бы немного красок в книгах. Все мы теперь экзистенциалисты; жизнь не несет в себе никакого смысла и ничего, кроме абсурда и произвольного набора событий. Мы их не вызываем, не можем изменить — они просто данность. Живем бессмысленной жизнью, а потом умираем, и кому какое дело?
— Беатриче Маласпина не разделила бы такую точку зрения.
— Она была из другого поколения. Тогда люди верили во что-то.
— Во что?
— В Бога. В истину. В прогресс. В управление собственной жизнью. А сейчас мы все умные, нас не проведешь.
— Чушь. Платон сказал, что жизнь неосмысленная не стоит того, чтобы ею жить. И именно этим занимался Сократ.
— Сократ давно умер. И держу пари, Сократ не знал такого первостатейного ублюдка, как Ричи.
— И, зная это, ты за него вышла?
— Я не знала этого, когда выходила. Мелдон был настойчив, а также хорош в постели, если тебе это о чем-нибудь говорит, и давал мне какую-то надежду, когда я была порядком растеряна. И он богат.
Делия проснулась, вовсе не чувствуя себя заторможенной. Напротив — пробудилась с ясной головой и чувством умиротворения. Воэн лежала в кровати и наблюдала за игрой света на закрытых ставнях. Вот сейчас она встанет, откроет их, впустит в комнату яркий свет и увидит море. А ведь здесь человек может быть очень счастливым, подумалось вдруг. Потом нахлынули воспоминания о вчерашнем, о том, как она была несчастна.
«Ты живешь эмоциями, Делия», — звучали в голове слова Тео. И слова Джессики, призывающей повзрослеть, больше думать мозгами, а не гормонами. Певица болезненно поморщилась при этих воспоминаниях — словно туча набежала на солнце.
Но стоило лишь бросить взгляд на окна, как все стало по-прежнему. Туча существовала только в ее воображении, заслоняя окружающий мир, а в данном случае — мир, полный красоты.
Теперь уже задумчиво Делия вылезла из постели и распахнула ставни. Вышла на балкон и вдохнула воздух, такой чистый и свежий, что почти резал легкие. Она сощурилась от яркого света, а потом с умилением понаблюдала, как любопытная ящерица на стене под балконом с забавной поспешностью бежит вниз.
Птичий гомон. Оказывается, это такая удивительная смесь, если вслушаться. Тут и пение, и щебет, и стрекот, и быстрый шелест крыльев ласточки, парящей в ослепительно синем небе. Певица сымитировала несколько птичьих трелей и засмеялась, когда в ответ полился новый поток звуков.
Она подошла к столу и взяла в руки что-то из лежавших там нот. Вынесла стул на балкон, уселась, а затем, упершись ногами в нижний край балюстрады, открыла ноты и начала мурлыкать себе под нос. Удивительно, как хорошо ей спалось этой ночью. Она-то приготовилась к бессонным страданиям, а спала крепко и сладко, как ребенок.
Воэн спустилась к завтраку почти последней — намеренный шаг, чтобы не оказаться наедине с Тео, который славился тем, что был ранней пташкой. Когда она пришла, все остальные за исключением ее сестры уже находились в столовой.
Делия протянула руку за одной из фирменных маленьких булочек Бенедетты.
— А где Флика? — спросила певица, обращаясь ко всем присутствующим сразу.
— Еще не встала, — ответил Тео. — Она немного недомогает — сказывается усталость после дороги.
Марджори наполняла чашку Делии кофе.
— Фелисити ведь беременна, не так ли? — бросила Свифт небрежно, будто спросила: «Сейчас ведь девять часов?»
Рука Делии с кофейной чашкой зависла на полпути ко рту. Джессика испуганно смотрела на писательницу. Стоявший у окна Уайлд резко обернулся и уставился на Рэдли.
Ему не нравится Тео, подумала Делия. Казалось бы: банкир и юрист, Бостон и Глостершир, Гарвард и Кембридж — у них должно быть много общего. Но трудно было представить себе двух более разных людей, и Тео Люциусу совсем не нравился. Эти мысли мгновенно промелькнули в голове, и Воэн обнаружила, что осторожно опускает чашку на блюдце и говорит:
— Правда?
— Каким образом, черт возьми… — повысил голос Тео.
В своем мужском негодовании он был похож на индюка, распушившего перья.
— Марджори всегда все знает, — пояснила Делия. — Так, значит, Флика ждет ребенка?
Слова спокойно и небрежно слетели с ее уст, но сказаны были словно кем-то другим, а не бурлящей, раздираемой отчаянием Делией, которая сейчас, казалось бы, спокойно сидела за столом.
— Да, если вас это интересует. — Тео все еще сердито сверкал глазами на Свифт. — Мы, конечно, собирались сообщить тебе, Делия… и Джессике тоже, мы ведь одна семья, но… это не та новость, которую следует объявлять во всеуслышание.
И опять Воэн услышала собственный голос, спокойный, невозмутимый и немного чужой:
— Не будь таким старомодным викторианцем, Тео. Значит, я стану тетей. Думаю, мне это понравится.
Теперь Рэдли посмотрел на нее в некотором замешательстве.
— Мы надеемся, что ты будешь крестной матерью.
— Конечно, буду. Как только вернусь в Англию, съезжу в «Маппин энд Уэбб» и куплю серебряную чашечку. Хотя, если это будет девочка, я могла бы подыскать что-нибудь более полезное — жемчуг, например. У меня самой целых три серебряных чашки, и я ни разу ими не пользовалась.
