в минуту, словно монастырские часы».[514]
При переводе подобных текстов исчезают колоритные гельветизмы, живые фразеологические обороты. В лучшем случае удается иногда подобрать русскую пословицу, похожую по смыслу на ту, что употреблена в подлиннике. Например, «aus einem Sack in den andern schleufen» — что значит приблизительно: «жить из кулька в рогожку», т.е. бедно. Мы просим читателя поверить нам на слово, что стиль Брекера в оригинале — это именно оригинальный стиль, близкий к разговорной речи, не знающий риторических канонов и условностей классицизма. Причем эта простота и легкость достигается не стилистической шлифовкой каждого слова, как это делали, например, такие мастера-стилисты, как С. Геснер или К. М. Виланд, а естественно, «по вдохновению». Брекер не знал черновиков, он писал сразу окончательно и начисто, проговаривая, вероятно, текст сначала в уме. В этом есть и наивность, и несомненно проявление большого литературного импровизационного дара. Можно предположить, что писатель был превосходным устным рассказчиком. Эта способность Брекера полностью отвечала тенденциям сентиментализма и «бури и натиска» писать естественным языком, как «сердце говорит».
Возвращаясь к дневнику Брекера, отметим, что это не были только повременные записи и метеорологические наблюдения, но и размышления, стихи, путевые очерки, копии писем или фиктивные послания-монологи. Литературные произведения — «Рассудительный крестьянский разговор о чтении книг и о церковном богослужении» (1777), сатирическая пьеса «Ночь суда, или Что вам угодно» (1780), «Разговор в царстве мертвых» (1788), опыт романа о похождениях местного Казановы под названием «Яус — рыцарь любви» (1789—1793) и т. п. возникали именно в составе дневника и как бы «отпочковывались» от него, сохраняя при этом его исповедальность и сиюминутность выражения.
И в то же время в душе Брекера словно живет еще один человек — опасливый и зашоренный неистовым пиетистским благочестием. Признаваясь в своей любви к книгам, он не советует, однако, своим детям (в дневнике 1769 г.) прикасаться к таким «языческим» и — более того — «дьявольским» сочинениям, как «романические вымышленные любовные истории, истории о непотребных девицах, любовные и скабрезные песенки, все лживые и безбожные повести и поэмы, все книжонки о черной магии, ворожбе и чертовщине, все пасквильные, насмехающиеся и позорящие писания о сословиях или лицах». Он признается, что даже сжигал подобные книжки, хотя — заметим это — этот «чертов яд» все равно «никак невозможно изгнать из памяти <...> так же как и все наизусть затверженные шутки, пустые пьески и рифмы, которые молодые люди запоминают гораздо охотней, нежели добронравные песни».[515]
Брекер и позднее станет твердить детям о необходимости зарабатывать деньги, искать во всем практическую пользу, но вместе с тем начнет иронизировать над женой, которая считает время потерянным впустую, если оно потрачено не на крестьянский труд или молитву. И будет все больше радоваться досугу, подходящему для размышлений или для дружеской беседы. «Я нередко задумывался и никак не мог сговориться сам с собою, считать ли грехом, если я убегаю иногда на часок от работы и домашней суматохи и могу у доброго друга на покое выкурить трубочку».[516] Это написано десять лет спустя после проповеди о вредных книгах — в 1779 г. «Но есть у меня и другие спасительные минуты, — продолжает Брекер эту свою запись, — когда я сижу с Гермесом[517] (т.е. все-таки с романом! — Р. Д.) в уголке в совершенном одиночестве или с удовольствием следую своим мыслям и кое-что из них нацарапываю на бумаге, то посасывая трубочку, то поглядывая на светлое небо, на мерцающие звездочки. О, тут я на верху блаженства. А скоро придут и те чудесные деньки, когда можно будет расположиться где-нибудь на солнечной опушке, послушать певчих дроздов и жаворонков, нарвать ландышей и фиалок, насладиться живительными ароматами, поваляться на зеленой травке, подивиться веселым небесам и торжествующей земле, пока не выберешься потом, опьяненный, из этого блаженного лабиринта и не воздашь благодарение Творцу за то, что он одарил свои создания такой способностью к чувствам».[518] Тот внутренний моралист, который жил в сознании Брекера, отодвинут теперь на второй план. На авансцену выходят свободная пытливая мысль, эмоции, интерес к жизни. Теперь, по наблюдению исследователя, Брекер увлечен не столько Библией, сколько «великой книгой Природы».[519] Сказалась интенсивная работа талантливой души.
«Жажда знаний — это счастье человека, — записывает Брекер 9 января 1791 г. — Хотя, правда, ею злоупотребляют, так же как и остальными дарами. Нам, бедным поселянам в безлюдных суровых Тоггенбургских горах, куда редко проникает луч новостей из внешнего мира, приходится, впрочем, ограничивать нашу жажду знания тем, что происходит в нашей повседневности — погодою, урожайностью наших долин и гор, добрыми и худыми временами и всем прочим вроде этого».
Брекер опечален консерватизмом своих земляков, их равнодушием и недоверием к новым веяниям в политике, общественной морали, науке и культуре. Новые календари не раскупаются, — сетует он в той же дневниковой записи: «Люди твердят — пускай все остается по-старому — так будет вернее».[520]
По-старому остаться все, конечно, не могло. Наступили девяностые годы XVIII в. Европейский мир зашатался так, как не шатался со времен Тридцатилетней войны: разразилась Великая французская революция. И в соседней Швейцарии все перевернулось.
Читая хронику Брекера о революционных событиях в маленьком Тоггенбурге, в соседнем Аппенцелле, в центрах швейцарской политики и экономики — в Цюрихе и Берне, можно представить себе довольно отчетливо, как уходил в прошлое почти еще средневековый мир маленького горного городка и хутора, как наполнялся новым невиданным содержанием древний патриотизм соотечественников Вильгельма Телля.
Сам Брекер оказывается на распутье. Он сочувствует переменам: попытки народа повлиять на власть становятся намного действеннее, чем это бывало раньше, в ходе давней борьбы реформатских общин с Сент-Галленским аббатством. Брекер отнюдь не аполитичен. Он горд за свою пробудившуюся Гельвецию и не устает подчеркивать свое личное достоинство швейцарского крестьянина и ремесленника. Но одновременно он видит злоупотребления не только знаниями, но и обретенной политической свободой, склонность толпы к насилию, разрушительность деяний новоиспеченных «народных» демагогов — местных якобинцев. Революция казнит королей и всех инакомыслящих и не смотрит ни на какую мораль. Марата, Робеспьера «со всеми его гильотинами» он поминает только недобрым словом.[521]
Между тем жизненный путь Брекера идет уже под уклон. Литературная известность, принесшая ему на рубеже 1780-х и 1790-х годов внутреннее удовлетворение и даже некоторый материальный доход, не спасает его и семью от вновь наступающей бедности. Хозяйственный кризис во Франции, изобретение в Англии прядильных машин подрывают надомное производство пряжи и полотна в
