– Что вы просите? – бросил в толпу царь.
– Конституцию, ваше величество, – кричали в толпе.
– А! – только и сказал царь.
Великий князь Владимир приказал открыть по манифестантам огонь. В несколько мгновений колонны рассеялись.
– Полагаю, на этот раз мы поступили правильно, – сказал он.
На площади осталось лежать больше тысячи трупов[91]. Теперь одержимый монах сетовал на то, что в тот день не смог повлиять на развитие событий.
– Я знаю, как предотвращать революции, – проговорил он с набитым ртом, жадно и неряшливо пожирая пищу, словно великан-людоед.
Онофре Боувила заинтересовался. Пока они разговаривали, он все больше убеждался в правильности своего первого впечатления и не мог объяснить, почему его так неудержимо влекло к личности этого безумца.
– Вы Онофре Боувила, верно?
Онофре внимательно, с головы до ног, осмотрел стоявшего на перроне человека: простое деревенское лицо, сухое, изрезанное преждевременными морщинами, глубоко посаженные глаза, жидкие волосы. Потом сказал, что да, это он.
– Я – Жоан, – назвался человек на перроне. Братья холодно пожали друг другу руку. Жоану
Боувиле сравнялось двадцать шесть лет, и он видел Онофре второй раз в жизни – тот приехал на похороны отца, умершего накануне ночью.
– Жаль, что ты не застал отца в живых, – сказал ему брат. – Он звал тебя до последнего момента.
Онофре промолчал. Навстречу ему шел ветеран кубинской войны, тот самый возница, который отвозил его в своем шарабане на станцию, когда умерла мать; он узнал Онофре, несмотря на прошедшие годы. Кучер поспешил предложить свои услуги, чтобы отвезти их на кладбище.
– Нет, лучше пойдем пешком – здесь всего два шага, – сказал Жоан.
Онофре дал кучеру на чай:
– Это за вашу хорошую память.
Жоан краем глаза наблюдал за этой сценой. Организацию заупокойной службы взяли на себя монашенки, ходившие за больными стариками бассорской богадельни, и покойного должны были отпевать там же, в часовне. Богадельня занимала массивное здание с кирпичными стенами и кровельной крышей; на окнах были решетки, сад окружен высоким забором. По обе стороны от приюта возвышались огромные жилые дома. Когда Онофре проходил по садовой дорожке, окна облепили обитатели приюта и с любопытством таращили на него глаза.
– Уж и не знаю, кто их предупредил о вашем приезде, – удивилась настоятельница, вышедшая за ограду встретить почетного гостя. – Хотя здесь ни от кого нет секретов. Пусть вас не удивляет это внимание, – добавила она конфиденциальным тоном. – Ваш бедный отец в редкие моменты просветления не говорил ни о ком другом, кроме вас. Сестра Сокорро, ходившая за ним с того момента, как он попал в богадельню, может это подтвердить. Ведь правда, сестра? – Она повернулась к молоденькой монашенке, которая присоединилась к ним в вестибюле; у нее было продолговатое лицо и белая, почти прозрачная кожа. Монашенка, смущаясь присутствием Онофре и его брата, опустила глаза долу, открыла было рот, но промолчала. – В такие минуты он говорил всегда одно и то же. – Настоятельница взяла инициативу в свои руки и продолжила рассказ об отце: – Будто вы скоро за ним приедете, будто вы уже в пути. Он твердо верил, что уедет в Барселону и будет жить там вместе с вами, окруженный заботой, удобствами и даже роскошью. Его рассказы, а главное – его непоколебимая вера вызывали зависть: кое-кто из наших старичков люто его возненавидел и вымещал на нем все свои несчастья. Они считали его гордецом; но это, как я вам уже говорила, случалось нечасто. Ваш отец обладал слишком живым воображением. Я бы сказала, воспаленным, если вы позволите так выразиться. Разговаривая, они шли длинными безлюдными коридорами. По обе стороны тянулись закрытые двери. Вымощенный плитами пол сверкал безупречной чистотой, и в нем, точно в зеркальной глади пруда, отражались все предметы. На одном из поворотов они наткнулись на монахиню богатырского телосложения – ползая на карачках, она драила каменные плиты. Поверх монашеского одеяния на ней был серый фартук. От свежевымытого пола пахло чем-то терпким. Когда они добрались до часовни, Онофре кинул унылый взгляд на тело в гробу, освещенное зыбким пламенем двух свечей, на изможденное пергаментное лицо, бесчувственное в своем забвении, и ему показалось, что оно перечеркивало все воспоминания о предыдущей жизни.
– Можете закрывать гроб, – тихо произнес он.
– Пока ваш отец был с нами, – сказала настоятельница, – несмотря на некоторые недоразумения, ему все-таки удалось подружиться с несколькими стариками, и они хотели бы присутствовать на заупокойной молитве, разумеется, если вы не имеете ничего против.
Две монахини привели группу стариков, шаркавших по полу ногами. Далеко не все знали Американца при жизни, а теперь, хитровато щуря глаза, присоединились к грустной церемонии только для того, чтобы не пропустить неожиданного развлечения, посланного им самим небом. Все были одеты в рваные обноски.
– Мы зависим от подаяний, поэтому наше финансовое положение крайне прискорбно, – объяснила настоятельница.
По окончании церемонии, когда все отправились на кладбище, сестра Сокорро потянула Онофре за рукав.
– Пойдемте со мной. Я вам кое-что покажу, – прошептала она.
Он послушно пошел за ней к узкой, выкрашенной голубой краской двери. Монашенка открыла ее огромным ключом, привязанным к поясу ленточкой. Дверь вела в темный закуток. Монашенка на секунду скрылась внутри и тут же вышла с пучком ивовых прутьев.
– Мы учим наших больных плести корзины. Ваш отец как раз начал делать одну, но не сильно продвинулся – он не умел работать руками. Правда, он был уже очень плох, когда год назад его привез сюда ваш брат. Он и заплатил за эти прутья – теперь они ваши.
Вернувшись с кладбища, Онофре повел Жоана в тот самый ресторан, где много лет назад он и отец случайно встретили Балдрича, Вилаграна и Таперу. Братья расправились с супом в полном молчании. Пока они ждали второго блюда, Онофре сказал:
– Я имел намерение приехать пораньше, но не смог. Ужинал с царицей – так-то вот.
– Я не понимаю, что значит царица, – ответил Жоан. – И не упрекаю тебя ни в чем – можешь не извиняться.
– Само собой, все понесенные тобой расходы будут оплачены, – заверил Онофре.
– Я тут подумал и решил продать землю, – сказал Жоан, словно не слыша слов Онофре. – Для этого мне нужно твое письменное согласие. – Он пристально посмотрел на брата. Тот молчал: вероятно, ждал, чтобы он выложил все до конца, прежде чем высказаться самому, поэтому Жоан продолжил: – Потом я уеду в Барселону. Нет, не говори мне ничего, – добавил он поспешно, предвидя возражения.
Онофре узнал это упрямство на его лице – оно напомнило ему мать. Кувшин вина, принесенный официантом, был уже пуст, хотя Онофре едва сделал пару глотков.
