его, укажет ему выход? Ночи напролет сидел он, склонившись над библией. Священное писание — в нем все: ликование и отчаяние, благословения и проклятия, искушение и гибель. В нем стоны и исступленные молитвы; где бы он ни раскрыл его — везде кровоточили человеческие сердца, повсюду бог-отец вершил страшную кару над своими грешными детьми. У одного любимый сын был предан своими братьями, сын другого, мчась на бешеном коне, повис в лесу на дереве, зацепившись за сук волосами, сын третьего сбился с пути и дошел до того, что ел вместе со свиньями. Одна и та же вечная судьба, повторяющаяся тысячелетиями. О дочерях говорилось мало, как старательно он ни искал.
Он откидывался в своем кресле и отдавался думам. Сердце трепетало в его груди; временами оно замирало совсем, чтобы потому снова забиться взволнованно и неудержимо. Он смотрел на свою исхудавшую руку — она высохла и стала почти прозрачной; должно быть, теперь уже недолго… Ну что ж, он готов. Порой глаза у него закрывались от изнеможения, и он сидел неподвижно как мертвец. Но тут часы в футляре красного дерева начинали бить. Шпан поднимал серые веки, как человек, который очнулся после глубокого забытья и не знает, где он находится. Он принимался снова шаркать по комнате. Сквозь щели ставен пробивались сияющие полосы. Было полнолуние. Однажды ночью человеческих шагов больше не стало слышно, с улицы доносились только голоса. Это выпал снег.
Снова и снова припоминал он всю свою жизнь — тысячи поступков, незаметных и важных, из которых слагается жизнь. Правильно он поступал или нет? Взвешивай и оценивай, Шпан, взвешивай и оценивай! Ты, возможно, скоро предстанешь перед высшим судией!.. Он взвешивал и оценивал. Пусть это покажется высокомерием, — да, он поступал правильно. Он мог со спокойной совестью предстать перед высшим судией. Да, да! Но в эти ночи Шпан не испытывал прежней уверенности: временами в его душу закрадывались странные сомнения. Быть может, он поступал всегда правильно и в то же время был не совсем прав? Быть может, в том или ином случае следовало проявить больше кротости и снисхождения? Но проявлял ли он кротость и снисхождение к самому себе? Иной раз он бывал, возможно, даже жестоким, потому что считал это единственно правильным. Но разве он не был жесток к самому себе? Быть может, ему следовало быть милосерднее к беднякам? Но ведь он участвовал во всех сборах в пользу бедных, жертвовал всем благотворительным обществам, подписывал все подписные листы. И ведь в конце концов он был отцом семейства, а это обязывало его быть бережливым и не сорить деньгами. Господь да простит его, если порой он нарушал этот долг.
Одни и те же мысли постоянно занимают мозг Шпана из ночи в ночь, одни и те же, и под конец он засыпает в одном из кресел и вдруг просыпается от боя часов: пять, шесть. Он бросается в постель и засыпает как убитый. Но через несколько часов его будит щемящий страх: ему кажется, что его сердце остановилось. Он выпивает чашку теплого молока с куском сахара. крошит булочку. За последнее время он привык довольствоваться этим и зачастую целый день больше ничего не ест. Мета готовила, но какой это имело смысл? Она убирала все нетронутым, а потом Шпан сердился, когда она требовала денег на хозяйство.
Мета хотела уйти первого числа ближайшего месяца, на этом настаивал и ее жених. Она хотела вырваться отсюда. Человек, который бродит ночью по своему дому, как привидение! А в последнее время у него появилась привычка громко разговаривать с самим собой, словно проповедуя. Нет, нет, она здесь не останется!
— Ты действительно хочешь уйти, Мета? — спросила Шальке.
— Да, хочу уйти, во что бы то ни стало!
Шальке покачала головой.
— Что же тогда будет с ним? Он уже подыскал себе новую?
Этого Мета не знала.
Шальке снова покачала головой и вздохнула.
— Я, во всяком случае, не собираюсь тебя уговаривать остаться, — сказала она.
Но ведь просто жалость берет, если подумать: такой порядочный и добрый человек, вот беда-то! Она когда-то знала такой же случай, сказала Шальке. Это был учитель гимназии, исключительно образованный человек, говоривший на восьми языках. Его жена умерла, — у него получилось нервное расстройство, он перестал спать; ему становилось все хуже, и однажды ночью он перерезал горло своим двум детям.
— Ну, Мета, что же ты кричишь? Я просто рассказываю, что бывает в жизни. Дай бог, чтобы нервы господина Шпана поправились! А ты можешь уходить спокойно, Мета, — добавила Шальке. — Я завтра поговорю с господином Шпаном и, во всяком случае, позабочусь о нем, пока он не найдет кого-нибудь. Ведь в конце концов кто-то должен же подумать о нем!
Однажды ночью, когда на дворе бушевала непогода— это была та метель, во время которой чуть не погиб Рыжий, — Шпан читал библию, и его вдруг охватила необычайная тревога. Библейское имя, очень схожее по звучанию со знакомой ему фамилией, вызвало в нем воспоминание об одном случае, происшедшем лет десять — двенадцать тому назад, о котором он совершенно забыл.
Губен! Как было с этим Губеном? Однажды к Шпану явился крайне взволнованный господин лет сорока. Этот взволнованный господин отрекомендовался его дальним родственником; его фамилия была Губен. Он был учителем; его уволили за то, что он выступил с речью на социалистическом выборном собрании. Господин Губен занимался также и литературным трудом — он показал несколько газет. Но теперь он находился на грани отчаяния! Как много встречал Шпан людей, заявлявших, что они «на грани отчаяния», и пропивавших в ближайшем кабаке деньги, которые им давали! Губен на коленях молил помочь ему — ведь в конце концов они родственники, хотя и дальние. Шпан указал ему на дверь. От этого человека пахло водкой, а людей, которые пили водку, Шпан не выносил. На следующий день Губена нашли повесившимся в городском саду. К дереву была прикреплена записка: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми». Шпан помнил даже эту подробность. Да, он видел с мучительной отчетливостью даже эту записку, прикрепленную к дереву, хотя в действительности он ее никогда не видал — он лишь читал об этом в газете.
Как странно! Почему это его сердце так взволнованно колотится в груди, почему это его вдруг бросило в жар? Какое ему дело до этого несчастного учителя? В нем пробуждались голоса, кричавшие: «Губен, бывший учитель, преследуемый властями, покинутый родственниками и всеми людьми»!
Шпан беспокойно поднялся. Лицо у него
