наполнил пипетку.
На редкость покладистой оказалась домашняя питомица соседки санитара в силу своего возраста. Не издала ни писка, настоящая аристократка, белая, пушистая, ласковая. Но, как и первая кошка, через полчаса после введения раствора полученного порошка ослепла и стала беспокойной.
– Неси Зизи обратно, дома ей будет лучше.
Начальник милиции и Домейко остались дописывать протокол, Грених взял у Зворыкина атропин в порционном пакетике и поспешил в обратно в барак. На дворе уже стояла глубокая ночь. Прежде чем будет свершено правосудие, следовало прояснить некоторые детали. Нужно было дать Зимину понять, что он раскрыт, прежде чем он начнет обсыпать Асю обвинениями в том, что она стреляла в него. По правде сказать, Грениха больше всего это и заботило.
Стоны больного были слышны со двора. В палате на двенадцать коек, освещенной единственной керосиновой лампой, кроме секретаря находились еще два пациента: один спал, свернувшись клубком под одеялом, другой лежал на спине, уставившись невидящими глазами в потолок. Дмитрий Глебович распластался на кровати животом и стонал, уткнувшись в матрас лицом, эпизодически его отрывая и воздавая свои стоны потолку. Чуть выше колена аккуратным черным пятном выделялась сквозь повязку просочившаяся на штанину кровь.
Грених подошел к столику у кровати и положил пакетик атропина, содержащий одну дозу этого лекарства. Ровно столько, чтобы расслабить гладкую мускулатуру желчевыводящей системы, унять спазм и не ослепнуть при этом.
Зимин как зверь бросился к знакомому пакетику из серо-желтой промасленной бумаги с кривым росчерком аптекаря, тотчас всыпал его содержимое в глотку, даже не проверив, что профессор принес: атропина ли то сульфат, яд или что еще. Желчный мучил его даже больше, чем простреленная нога.
– Вы убивали тем, что облегчает ваши страдания, – проронил Грених, наблюдая, как секретарь, приняв лекарство, опять стянул руки у живота и еще некоторое время постанывал, сложившись пополам.
Вскоре Зимин затих, оторвал измученное, покрытое мелкой испариной лицо от простыни и поднял свои желтые глаза на Грениха. Он долго молчал, но медленно его лицо разглаживалось, принимало из мученического привычное его выражение. Спазм отпустил.
– Вы его травили дважды, до моего прихода и после, – нарушил молчание Грених. – В первый раз вам не удалось его убить. Явился я, помешал. Пока заговаривал зубы латынью и прочей медицинской чушью, по вашему выражению, Кошелев успел прийти в себя. Я ушел, вы вернулись… Дали выпить воды. Сколько вы всыпали в графин таких пакетиков, полученных у Зворыкина? Восемь? Десять? Весь свой запас отдали. И нелепо потом страдали без лекарства. И вновь его получив, опять отдали все без остатка – мне. А я, как назло, не умер.
– Мне не в чем раскаиваться. – Зимин посмотрел искоса, с кривой улыбкой.
– Хм, вчера, когда мы вас из петли вытянули, мне казалось, вы делали признание с раскаянием, что убили монаха и разворошили могилу своего старого товарища. Но вот недоведенное до конца баловство с рукописью заставило вас остановиться в своих признаниях. Неужели сразу задумали отволочь Карлика на фабрику, чтобы потом исчезновение его выдать за мистический побег? Или это сделали тоже в состоянии аффекта? Дождь смыл все следы, Кошелева величали сбежавшим покойником. Какова романтика! Чем не тема для «мистического рассказа»? Офелию жизни лишили, потом все это еще и описав в своей повести, смакуя детали.
– Это не моя рукопись. Я же сказал, что не умею пользоваться машинкой.
– То есть смерть ее для вас не новость?
Зимин молчал, сжимая зубы.
– Анализ судебно-медицинской экспертизы позволил обнаружить в печени и почках Кошелева атропин, – пошел с козыря Грених.
– И что? – Зимин усмехнулся, но во взоре его промелькнула настороженность. – Атропина полно и у Зворыкина. Отец Михаил тоже аптекой пользуется. Весь город у Зворыкина пилюли покупает! Хотите невинного человека загубить? Думаете, сгоряча сказав вам, что разворотил могилу Кошелева, я и остальное на себя приму. А я вам ничего и не говорил. После повешения у меня амнезия случилась и помутнение.
– Все сделанные мне признания я передам в Московский губсуд, откуда прибудет следователь заниматься вашим вопросом. С меня хватит, – Грених развернулся, чтобы выйти.
Тут секретарь сорвался с кровати и, хромая, бросился к окну, локтем он выбил стекло, кулаком стал счищать осколки с рамы, расширяя лаз, и уже был готов выскочить в больничный двор и бежать, но Грених ухватил его за ворот пижамы и втянул обратно.
Развернувшись, Зимин поднял руку, в которой был зажат осколок. С дикими рычанием он набросился с ним на профессора. Милиция еще не закончила с протоколом, никто на звук разлетевшегося на осколки стекла не явился, даже больные не подняли своих голов.
Вынужденный бороться с неистовым безумцем в одиночку, Грених приготовился к сопротивлению. С напряжением он удерживал запястье руки с зажатым в кулаке осколком на некотором расстоянии от лица, еще секунда – и осколок вопьется в глаз. Расстояние очень скоро сокращалось. Три кроваво-красных ручейка сбегали по пальцам секретаря под собравшийся гармошкой у локтя рукав больничной пижамы. Зимин был порой силен, как немейский лев, будто старательно копил силы, чтобы бросить их одномоментно, когда они особенно ему требовались. Осколок основательно взрезал ему ладонь, но он продолжал сопротивляться. Асе побороть его удалось лишь потому, что он еще не принял своего лекарства, был измучен болью. Сейчас же, когда ничто ему не мешало, он готов был биться не на жизнь, а на смерть.
Зимин сделал рывок и едва не вонзил острие в ухо Константину Федоровичу, тот чудом увернулся в сторону, а осколок столкнулся со стеной, от него откололась значительная часть. Орудие нападения стало бесполезным, секретарь вышвырнул его в черноту окна.
Бросив отчаянный взгляд вслед осколку во двор с надеждой увидеть начальника милиции, Грених стал отступать. Двор был темен, пуст и тих.
Зимин, тяжело дыша, оперся рукой о засыпанный стеклом подоконник.
– Написанная вами повесть открыла в вас очень глубокую и легкоранимую натуру. – Профессор примирительно поднял ладонь.
Зимин бросил на него короткий взгляд и опять уставился себе под ноги.
– Но израненную, забитую в угол и от отчаяния вдруг пустившуюся во все тяжкие, – продолжил осторожно Грених. – Люди, в которых сокрыты необъятных размеров творческие силы, не должны доводить себя до такого отчаяния. Очень важно осознавать себя как силу, нуждающуюся в контроле и самоуправлении. Отчаяние человека, способного на великие свершения, может обернуться и великим разрушением. Как в вашем случае и получилось.
Зимин осклабился, нервно передернув плечами. Грених подавил желание отойти от него дальше. Ожидая очередной вспышки безумия, он был готов ко всему.
– Вы убили друга и его жену, Дмитрий Глебович,
