хоть краешком зацепило бы! Как в песне поется: смелого пуля боится, смелого штык не берет!
Сказал так, и опять не было в тех словах никакой рисовки. Просто радовался человек своей удачливости, ну и, конечно, законная гордость в них была. Вот, мол, какой мы, волжане, народ. И крупповский чугун против нас бессилен, и прусской стали мы не по зубам.
— Давно из армии? — поинтересовался Грачев.
— Сразу после войны — в гражданку, за свое дело. А сейчас в Энгельс командирован, на Химкомбинат. Ну, ладно, я, кажется, заговорил вас совсем, целый вечер воспоминаний устроил. Вы-то что? Где и как воевали?
Грачев зябко поежился на сыром, усиливавшемся к ночи ветру, развел руками, но совсем не так, как Апраксин, когда свой метр показывал.
— А я, извините, отсиделся в тылу…
Апраксин промолчал, но в глубине души откровенно пожалел в ту минуту, что судьба свела его с человеком, не нюхавшим пороха.
Грачев, словно угадав ход мыслей своего собеседника, продолжал:
— Да еще в каком тылу! В том самом Энгельсе, куда мы с вами путь держим. Теперь он, правда, разросся, а тогда невидимкой был. Мастерская наша «Заря революции», я и по сей день там работаю, в первые же дни войны переквалифицировалась — стали мы танки штопать. Дыра на дыре, а мы все латаем и латаем…
— Ну, что ж, и это неплохо! — воскликнул Апраксин. — На фронт не просились?
— Почему не просились? Просились. Тем более мы совсем молодые в то время были ребята. Обещали, но пустить не пустили.
Апраксин поглядел на Грачева уже с нескрываемым превосходством: он сам-то в дни Сталинградской битвы был и вовсе мальчишкой.
Проговорили они допоздна. Потом, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись, забыв почему-то спросить, кто в какой каюте. Но это было не столь уж важно — «Котовский» не океанский лайнер, потеряться на нем невозможно.
Апраксин, убаюканный перебором колес, вскоре уснул. Ему, коренному волжанину, вообще всегда хорошо спалось на воде, а сегодня он не просто спал — упивался отдыхом, нежданно-негаданно подоспевшим после трудной работы. Проснулся он все-таки задолго до рассвета.
Лопотали, лопотали колеса «Котовского» и вдруг смолкли. Только еле слышно шлепала где-то внизу волна по остановившимся плицам. Эта то тишина и разбудила Апраксина. Он быстро поднялся, отворил окно и отпрянул назад — лохматая масса тумана вплотную подступила к глазам.
Надрывно и тошно завыла сирена. «Почти совсем как т о г д а», — подумал Апраксин. Вскоре еще один, совсем уже странный звук привлек его внимание: чей-то тихий, едва уловимый стон.
Апраксин поторопился к выходу. В двери, распахнутой в конце коридора, снова встретила его все заслонившая собой непроницаемая пелена тумана.
Оказавшись на палубе, Апраксин больно ударился о какой-то косяк и сам чуть не вскрикнул от боли. А стон между тем повторился. Сейчас он был еще ближе, еще явственней. Апраксин инстинктивно пошарил перед собой вытянутыми руками и наткнулся на ребристую ставеньку окна чьей-то каюты. Ставенька отворилась, на Апраксина пахнуло резким запахом лекарства.
— Кто тут? — испуганно спросил он.
Никто не ответил. Он попробовал зажечь спичку, но от волнения рассыпал весь коробок. Чертыхаясь, неловко втиснулся в узкое окно.
— Это вы? — услышал он вдруг знакомый голос возле самого уха.
Ошибки быть не могло — это был голос Грачева.
— Земляк! Это вы стонали? Или не вы?
— Я и сам не пойму. То схватит, то отпустит, то уймется, то снова хоть на стену лезь. Сильно кричал, да?
— Не, не особо, — попробовал утешить Грачева Апраксин, — но сейчас тишина такая, в тумане стоим, каждый звук слышен. Что с вами? Заболели?
Вместо ответа Грачев включил настольную лампу, и Апраксин увидел на столике полдюжины пузырьков.
Перехватив встревоженный взгляд Апраксина, Грачев сказал:
— Пустяки, не волнуйтесь. Еще немного и пройдет.
— Может, все-таки поискать врача? Зачем шутить такими вещами? Может вам…
— Анальгина у вас не найдется? — прервал его Грачев.
— Анальгина? И не слышал про такой.
— И впрямь, счастливый, значит, вы человек! А я вот без него никуда.
— Снотворное, что ли?
— Болеутоляющее. Как начнет ломать да крутить, лучшего средства не знаю.
— Вам бы и взять его, в дорогу-то.
Грачев постучал себя пальцем по лбу.
— Есть на свете еще и склероз!
Апраксин сочувственно вздохнул и снова предложил:
— Поищу-ка я все-таки лекаря, а?
— Ни в коем случае! Уже отлегло. Больше сегодня не тронет. А вы вошли бы, сырость-то, она и здоровому все кости перегрызет. В коридоре первая дверь направо.
— Давно это с вами? — спросил Апраксин, едва перешагнув порог каюты.
Грачев на вопрос ответил вопросом:
— У вас в Сталинграде в каждом метре тысяча шестьсот осколков, говорите?
— В каждом.
— А у нас в Энгельсе немец не был совсем, как вы знаете. Только фугасы расшвыривал. Один швырок у меня в спине и застрял. В такую вот погоду места не нахожу. А вас, стало быть, вовсе не тронул?
— Целехонек.
— Я ж говорю, счастливый! Окажись я там — все б осколки моими были. Это я точно знаю. Когда над нашей «Зарей» первая бомба рванула, никого не задело, только я схлопотал. В Сталинграде я был бы убит тысячу и еще шесть сотен раз, как отец мой, Грачев Петр Степанович. Не слыхали, случайно?
— Грачев? Петр? Что-то не припоминаю.
— Жаль. Он у вас, в Сталинграде свою долю принял.
Апраксин и Грачев проговорили до самого утра. Они не заметили, как прошла ночь, как рассеялся туман, как «Котовский» опять залопотал колесами и начал наверстывать время.
В Энгельсе земляки расстались как друзья.
— Может, зайдете вечерком? — спросил Апраксина Грачев. — Всех дел на своем Химкомбинате сразу все равно не переделаете.
— Спасибо, — ответил Апраксин. — После такой ночи до гостей ли вам?
— А что? Сейчас в баньку схожу, все как рукой снимет. Да и забот у меня, откровенно говоря, прорва.
— Я бы не советовал вам сейчас перенапрягаться. Посидите дома денек-другой, потом можно и за дела. Я вот здоров, как дьявол, и то нынче не прочь отдохнуть. Вам же и сам бог велел.
Грачев по категорическому настоянию Апраксина сел в такси и поехал домой.
А сталинградец решил до начала рабочего дня побродить немного пешком по городу своего детства. Он шел и думал о многом — о превратностях судьбы, о Сталинграде, где воевал, об Энгельсе, в котором очень давно не был и который с давних пор остался в его представлении крошечным, тихим уголком земли, городком-невидимкой, как выразился Грачев. Апраксину вдруг мучительно захотелось повстречать кого-нибудь из ребят — Васюху Черного, или Митю-Мустафу, или Вадика
