с этим хмырем сходимся.
В вагоне тишина. Перестали жевать, перестали двигаться. Слушают. Говорит Паршенков.
– Он думал – я биться буду. А я не стал. К нему подошел, за кончик носа его взял и бритвой опасной тот кончик отрезал. И тому хмырю той кончик в морду бросил…
Общий крик восхищения, и опять тишина.
– Он охренел, кровью залился и назад. И кодла их подорвала… А ты, сволочь, падло, гад, – внезапно взрывается он, – помнишь, как капнул про меня лейтенанту?
В одну секунду он сбрасывает поперечную доску, установленную между нарами. Какой-то парень из второго взвода, притулившийся на ней, вместе с доской летит на головы сидящих внизу. Там он вскакивает и, держась за голову, – видно, ударился, – убегает в глубь вагона, подальше.
Паршенков, так же быстро, как пришел в неистовство, успокаивается и вдруг замечает меня.
– А этот – ваш Разумовский, как он, не капал? – говорит он, обращаясь к Жарову, а разбойничьи глаза сверлят меня.
Я весь напрягаюсь.
– Да нет, про него ничего худого не скажешь, – неожиданно заявляет Жаров. – А помнишь, Миша…
Пронесло. Спасибо Жарову. Не ожидал.
Укладываюсь на досках.
Стучит вагон, гремит вагон: на фронт, на фронт, на фронт…
Часть вторая
Фронт
Прифронтовой лес
Зеленые шалаши из хвои – наши теперешние дома. Сделаны они добротно и удобно. На полу каждого из них слева и справа – места для спанья, отгороженные стволами молодых сосенок и выстланные зеленым лапником.
Чисто, нарядно, зелено, и хорошо пахнет хвоей.
Стоят теплые летние дни, в лесу поют птицы.
Недалеко от нас большое, заросшее камышом озеро. Здесь много озер. Карелия – лесной, болотный и озерный край.
С самого начала – ЧП. Еще вчера, расположившись на указанном нам месте, мы с вечера услышали на озере взрывы. Все повскакали с мест, схватили автоматы, однако остановились по командирскому окрику: «Отставить! Вольно!»
Наш новый комроты, стоя спиной к озеру и затягиваясь трофейной папиросой, медленно выпустил дым и спросил насмешливо:
– Чего? Испугались? Не дрейфь! Братья-славяне гранатами рыбу глушат.
Побежали посмотреть. На берегу толпа солдат. На траве ведро с крупной рыбой. В озере, метрах в пяти от берега, двое голых вытаскивают всплывшую белыми животами вверх рыбу и бросают ее на берег.
Меня удивило равнодушие офицеров. Что нам, гранаты для рыбы дали? Странно. Но это, наверное, не единственная странность здесь.
А сегодня утром мимо нас пронесли носилки с ранеными… Что? Где? Почему?
Незнакомый рыжий и конопатый солдатик охотно делится с нами новостями:
– Энто, вишь ты, дурак нашелся рыбу глушить – вместо РГД противотанковую бросил. А она от удара в воду и рванула сверху. А разлет осколков у ей – сорок метров. Энтих, значит, в санбат, а троих закопали. И его самого тоже.
С первых же свободных минут мы бросаемся точить свои лопатки. Железо скребет, скрежещет, звенит о камень. Мы доводим лезвия до блеска, до остроты ножа. Без всякого приказа, без разъяснений нам всем ясно – чем острее лопатка, тем больше шанс выжить.
Постепенно узнаем наше новое начальство. Командир взвода – младший лейтенант Алексеенко – производит странное впечатление. Пожилой, мешковатый, без военной выправки. Говорит тихим голосом. К бойцам обращается на «вы», Командует – как просит.
Как с таким воевать?
Другое дело командир роты – старший лейтенат Кунатов. Он тоже немолод, но на правой стороне груди у него ордена, а на левой – нашивки: четыре ранения! Две желтые ленточки – тяжелые ранения, две красные – легкие.
Вот это человек! Бывалый. Опытный. С таким не пропадешь!
Все они разные – наши новые фронтовые командиры, но одно общее резко отличает их от тыловых офицеров – манера обращения с бойцами. Они не собачатся, не «ставят себя», не придираются по пустякам. Напротив: налицо какой-то запанибратский тон, легкое развинчивание гаек, суетливая забота о наших нуждах. На этом мнении сходятся все.
Помощник командира батальона гвардии старший лейтенант Шагаев, высоченный и лихой мужик, проводит с нами занятия по изучению ручного пулемета Дегтярева. Вот Шагаев умеет командовать – голосина на весь лес! Щегольская светло-коричневая пилотка заломлена набок и чуть держится на ухе.
Он сидит в центре, а мы сгрудились вокруг него плотным кружком.
– Кто у вас может оформить входы у шалашей? – вдруг спрашивает он, держа в руках пулемет. – Художник есть?
Несколько пальцев показывают на меня.
– Это хорошо. Значит, оформишь?
– Не знаю… Чем делать-то?
– А чем раньше делал?
– Там, в Волочке, стекла были. Цветные.
Кто-то рассказывает Шагаеву, как были оформлены палатки в Вышнем Волочке и что даже сам товарищ полковник хвалил меня.
– Ну так давай! – нетерпеливо говорит Шагаев. – Думай! Стекол здесь нет. Может, шишками?
– Шишками некрасиво будет.
– Ну, думай, думай. Надо, чтобы красота была. Как в сказке. Чтоб боец в свой шалаш как в храм входил.
Я машинально ворчу в руках найденную в лесу блестящую гильзу, показываю ее Шагаеву и предположительно говорю:
– Может быть, этим? Надо насобирать в лесу…
– Во! Молодец! – радуется Шагаев. – А собирать в лесу – пусть серый волк собирает. Сколько тебе надо?
Страшный грохот заставляет нас отшатнуться в стороны. Кто сидел на корточках – падают друг на друга.
Шагаев держит пулемет стволом вверх и хохочет.
– Привыкай! Это фронт, а не у матки на печке.
Груда новеньких блестящих гильз валяется на земле. Шагаев снимает палец со спуска.
– Ну, хватит тебе? А то ты скажи – можно больше сделать. Сколько надо.
– Не надо, – говорю я. – Жалко патронов. Лучше мы в лесу насобираем.
– Ишь ты, какой хозяйственный, – удивляется Шагаев. – Ну забирай и иди вкалывай. Чтобы к вечеру красота была. Как в сказке.
Набиваю карманы гильзами и ухожу делать красоту. Как в сказке. Пробую выложить ордена – не получается. Делаю звезды с серпом и молотом посредине и выкладываю лозунг: «Смерть немецким захватчикам!» Латунные гильзы плохо видны на желтом песке, все некрасиво и убого.
Зову Шагаева. Он в восторге.
– Вот и молодец! Не горюй, я еще из тебя человека сделаю!
Спасибо. Открывается блестящая перспектива…
Занятия. Мы много стреляем. Наконец-то нас учат делу, ради которого нас призвали в армию и ради которого мы зазря мучились шесть месяцев в запасном полку, где каждый день занимались строевой подготовкой: поворотами налево и направо, топтанием на месте и стоянием по стойке «смирно». За полгода – три стрельбы, а здесь мы стреляем каждый день, и лежа, и стоя, и на ходу по движущейся мишени, всерьез учимся окапываться, а также стрелять из ручного пулемета, который оказывается почти непосильно тяжелым для наших тощих от полугодового недоедания рук.
Кормят нас три раза в день, и довольно плотно, но я никак не могу наесться – мне все мало.
На стрельбах я снова оказываюсь одним из лучших и опять слышу, уже в который раз, что дело в очках. Дни идут быстро. Постепенно я привыкаю к моему новому окружению: белорусским ребятам, грузинам и малорослым рязанским парням – Лобастову, Ерохину и Соколову. Рязанские держатся обособленно, кучкой, так же как и могучие грузины-пулеметчики, сразу удивившие своей ловкостью и мастерством обращения с пулеметом «Максим». Их минутная разборка и сборка пулемета и подготовка его к бою вызывают общее восхищение. Я уже начинаю забывать своих украинцев, как однажды, выйдя на лесную опушку, носом к носу сталкиваюсь с Жижири.
Он в новой шинели, офицерская сумка через плечо. Раздобрел и даже добродушно настроен.
– Дыви! Разумовский! Ты где?
– Пехота-матушка.
– Тю! – Он не скрывает
