шнурки.
– Погоди. Моя бабушка перевернется в гробу, если я буду расхаживать с развязанными шнурками.
Я почти не знаю этого человека. Мы провели вместе пару часов и потом ночь, а после я от него отстранилась, но в его светло-голубых глаза не видно ни злости, ни горечи. Я закидываю руки ему на шею и тесно к нему прижимаюсь. Он сначала удивляется, а потом заключает меня в крепкие объятия. Мы молчим, кажется, целую вечность. Когда я наконец высвобождаюсь, он смотрит на меня с лукавой улыбкой.
– Ну, привет, – говорит он. – Добро пожаловать обратно. – Он так рад меня видеть, что мне хочется закричать. – Ну, что у тебя новенького, Кара-Любимая?
– Все непросто, – отвечаю я, пытаясь сдержать слезы. – Нет никакой гарантии, что я, пока буду рассказывать, не превращусь в противное сопливое чучело.
– Начни сначала, – просит он, беря меня под локоть.
Мы поднимаемся на холм, идем к пустоши. Я сама себе поражаюсь. Мне кажется, что я целую вечность захлебывалась в водовороте смятения и неверия в свои силы, но стоит появиться Симеону, и я начинаю думать, что могла бы возродиться, стать совсем другой, если обрету любовь и свободу. Это похоже на проблеск солнца сквозь тучи. Я отчаянно цепляюсь за этот лучик надежды.
Я все рассказываю ему на ходу, он слушает, почти не перебивая.
– А теперь все мы собрались у меня дома и обедаем! – негодую я. – Как будто все совершенно нормально…
– Возможно, так оно и есть, – говорит он. – Или через некоторое время будет.
Но я не верю в возвращение к нормальности.
– Майкл, похоже, не видит во всем этом никакой проблемы. Как будто он этого ждал.
– Может, и ждал, – мягко говорит Симеон. – Если он всегда знал, что ваша мама жива, то мог ждать ее возвращения. В том, что произошло сейчас, есть смысл. Разве ты сама на ее месте не дождалась бы смерти вашего отца, прежде чем рискнуть вам показаться?
Мне эта мысль в голову не приходила. Наверное, он прав. Майкл никогда не стал бы ее разыскивать, чтобы не причинить боль мне, но с тех пор, как я нашла открытки, он знал, что я сама докопаюсь до правды. У него было несколько месяцев на подготовку к тому, что обрушилось на меня за считаные часы.
Все это плохо умещается у меня в голове. Я не знаю, что думать, не понимаю собственных чувств. Туман никак не рассеется. Мне важен только этот момент, то, что я стою здесь, среди вереска, слушаю птичье пение, наслаждаюсь тем, как ветер обдувает мне лицо.
Симеон сжимает мою руку. Этот жест кажется таким естественным.
– Думаешь, ты сможешь ее простить? – спрашивает он. – Не сегодня, не в скором времени, а когда-нибудь?
Смогу ли? Я думаю о грусти в ее темных глазах, когда она рассказывала нам свою историю, о слезах Майкла в галерее Тейт, о картинах Урсулы на сюжеты их страшной жизни в семье. Все они жили с болью в сердце, пока я спокойна жила, не догадываясь, какую тяжесть все они взвалили на себя ради меня. Жизнь без матери, десятилетия лжи – теперь нам придется расхлебывать все это вместе.
Мы добрели до «камня со свастикой» – рисунка, высеченного когда-то в бронзовом веке на выступе скалы из песчаника. Я опираюсь на чугунную ограду и разглядываю древний камень.
– Ты знала, что свастика была символом удачи до того, как ее присвоили себе фашисты? – спрашивает Симеон.
Резное изображение, почти стертое тысячелетиями ветров и дождей, по-прежнему так красиво, что невозможно связать его с ужасами двадцатого века.
– Возможно, для тебя сегодня тоже удачный день, Кара. Начало чего-то нового.
Его слова повисают в воздухе. Теперь я сама сжимаю его руку, думая, что, наверное, он прав.
Мы молча смотрим вниз, на уютно примостившийся между холмами городок. Мрачная туча внезапно светлеет с краю и становится похожа на шарик ванильного мороженого в черпаке. На короткое мгновение луч света прорывается сквозь облака и дарит соскучившейся по солнцу полоске земли внизу долгожданную надежду.
Эпилог
Я продала дом. Не сразу. Говорят, важные решения лучше не принимать под воздействием тяжелой утраты, поэтому я не торопилась. Но одинокая жизнь в большом трехэтажном доме стала в конце концов невыносимой, тем более что со мной больше не было миссис Пи. Когда я выставила его на продажу, покупатели нашлись за считаные недели. Риелтор рекламировал дом как «настоящее семейное гнездышко», что не могло меня не удивлять.
Я так и не разобрала свалку на чердаке. Я уже была близка к тому, чтобы за нее приняться, но в конечном счете у меня не хватило духу. Четкие пометки отца на коробках позволили выставить на аукционе в интернете все скопом, ни одной не открывая. Я была бы не прочь найти синего ангелочка, но в итоге не стала.
Энни (у меня, в отличие от Майкла, язык не поворачивается называть ее мамой) часто приходила ко мне после похорон отца. Казалось, она не знает, как ей быть, как вести себя со мной, и я, честно говоря, не облегчала ей задачу. Сначала со мной была Бет, мне было проще не оставаться с Энни с глазу на глаз и не тяготиться молчанием, порожденным десятилетиями уверенности, что ее нет в живых.
Так мы, Энни и я, кружили друг вокруг друга на цыпочках, пока не нащупали шаткое равновесие, существующее до тех пор, пока одна из нас не пересечет незримую черту. Мы ни о чем не спорим; я сама поражена своим зрелым отношением ко всему этому. Разгребание прошлого друг друга ни на шаг не продвинуло бы нас вперед. Гораздо проще не касаться больных тем. Оказывается, мне не нужно знать, что она делала все эти годы, без меня. Мы ограничиваемся настоящим и будущим, так лучше для нас обеих.
Она слетала к Урсуле и познакомилась со Скайлер, теперь мы можем их обсуждать и сравнивать наши впечатления от посещения Сан-Франциско. Урсула прислала мне письмо с описанием визита своей сестры. Теперь она не так скупа на слова, как раньше, хотя хотелось бы большего. Она написала, что Скайлер была рада познакомиться с тетей Энни. По-моему, ее собственная радость была скромнее, что, учитывая все обстоятельства, не должно удивлять. Они со Скайлер собираются прилететь к нам, увидеться со мной и познакомиться с Майклом и его семейством. Очень этого жду, хочу показать Урсуле мои платья. Думаю, она лучше всех остальных поймет эту часть моей жизни.
Довольно
