знаем. Никогда не слышала от них о тебе. Это так странно… Потом, конечно, выяснилось, что дед многое знал, но опять же, правды всегда разные у каждого. Как и воспоминания…
Алекс хмыкает.
-Представляю, каким козлом я обрисован был твоим дедом. Мой-то папашка постарался приукрасить… А может и не приукрашал- там и в реальности все далеко от идеала. Я Вениамину никогда не был нужен. Потому и отчество взял не его, а отчима- Евгений. Да и в целом рассчитывал, что судьба нас особо сводить не будет с ним… В целом так и было, пока та драка не произошла в институте. Он тогда пришел ко мне в палату. Презрительно оглядел, сморщился словно бы брезгливо.
-Укурок,- произнес тихо,- мать все для тебя, а ты даже в институтишке не смог закрепиться. Одна дорога у тебя- в тюрягу. Не на нарах, так в лесополосе закончишь.
Я не знаю, зачем он приперся и пророчествовал, но на его слова мне было ровным счетом насрать. Я презирал его. Трус и слабак. Сам отказался от любимой женщины потому, что так было выгодно и спокойно. А потом бегал за ней, как попутный ветер. Как нажрется- жди у нас под порогом. Отчим не был у меня бруталом. Главный бухгалтер. Такие привыкли дебет с кредитом подводить, а не башкой бить в солнечное сплетение. Мать берегла его. Вениамин, как все ничтожества, любил козырять корочкой.
Я и правда тогда не собирался возвращаться в институт. На мехмате со мной учились одни ботаны и задроты. Я понимал, мне с большой наукой не по пути и уже было начал придумывать всякие схематозы, как поднять бабла, как вдруг началась первая чеченская.
Первым забрали соседа. Хороший был пацан, из нашей компании. Приехали за ним из военкомата, три дня- и вокзал. Вернулся домой. Полежал еще пару недель, понял, что не хочу вот так прозябать, пока мои товарищи там. Решил- надо пойти самому добровольцем, долг родине отдать- а потом уже и о будущем думать. Так я узнал войну, Дана.
Снова молчание. Вязкое, многозначительное. Мы оба смотрим в пустоту и в бесконечность.
-Я всегда боялась слова «война»… Мама часто плакала, когда я была маленькая, говорила, что отца таким сделала война… Таким… Хладнокровным, жестоким… Он не любил мою мать. Или любил по-своему… Она говорила- война- это смерть. Все, кто возле смерти- ею мечены… И прокляты…
Чувствую, как щиплет глаза. Как больно становится дышать.
Алекс смотрит на меня, подхватывает слезу, сбегающую по щеке, растирает между своих двух пальцев.
- На войне жизнь не заканчивается, Дана. Война- это еще не смерть, это просто такая жизнь.
Да, на войне сложно. Пусть попробуют разинуть рот те, кто скажет, что это легко. И дело не в ежесекундном риске. Дело в том, что человека берут и кидают из цивилизации в никуда. Палатки, отопления нет, воды нет, питание с перебоями. Иногда питание у нас было ужасным: китайская тушенка, состоящая из соевых волокон и воды, килька в томате, иногда мы жрали насекомых, чтобы в организм попал хоть какой- то белок. Грязная вода из лужи, чтоб не умереть от обезвоживания, укусы насекомых, от которых тело выворачивает через сито неделями, совершенная одичалость, когда ты понимаешь, что даже говорить нормально не можешь- в голове только мат и команды неделями. Это сейчас там, можно сказать, гламур. И сухпайки с шеф-поварами составляют, и аптечка укомплектована всем до отказа, и штатные психологи работают… Хотя хоть оболочку красивую и сделали, суть одна. Война навсегда остается с тобой, стоит только раз с ней встретиться. Она как грязь на ботинках в слякоть. Палкой скребешь- не соскребается…
До сих пор помню, как приехал в первый раз на Кавказ, была дикая слякоть, налипающая на ботинки. Осень, дожди. Эта грязь налипает все больше и больше, и такое ощущение, что ты ходишь и у тебя на ногах чугунные гири. Вот так и ходим с этими самыми гирями по жизни, хоть и войны той уже нет, и мы вроде как другими стали…
А еще на войне просто. Легче, чем в мирное время. Там, в окопах, как ни крути, все выкрашено в черное и белое. Есть день и изнуряющее пекло, которое с неба палит солнцем и сбоку- свинцом. Есть ночь и тепловизоры, которые обезличивают движущийся на тебя живой субъект. Есть враг- есть задача. Есть понимание, что если не ты, то тебя. Каждый знал свой маневр и знал, что, если он будет некомпетентен, он проиграет.
Конечно, если ты ходишь под кем- то, то всегда легко. Отдали приказ- делаешь. Нет никаких лишних мыслей. Нет никаких шагов в сторону. Потом становится сложнее. Когда нужно самому брать руководство. Вот здесь просыпается и совесть, и стыд, и жалость гребаная. Жаль ребят своих бросать под пули. Невыносимо потом смотреть в глаза их матерям и женам. И они сниться начинают. Смотрят на тебя молча. То ли с укором, то ли с равнодушием, то ли с непониманием, почему… почему, товарищ старшина, это ты меня поставил под огонь, а не Ваську Лысого. Больно. Эта боль в каждом из нас, но мы ее всегда стыдливо прячем, заталкивая обратно в свои кошмары.
Я не дышала, понимая, что Алексу сейчас нужно выговориться. Он спасал меня. Самоотверженно, честно, бросая всего себя, как сам спел «в водопады моих глаз», а я слушала его и понимала, что отчаянно сама хочу его спасти…
- Война- как лакмусовая бумага. Она проявляет человека, просвечивает его словно бы через рентген. Если человек-говно, то его сразу видно. Такие в основном в тылу оседают. На самом деле, ничего нового не происходит. Не слушай тех, кто говорит, что война меняет. Все как на мирняке. Просто то, что скрыто, становится явным быстрее. Если человек хороший, то его эта хорошесть развивается. А если человек говнистый, говно вылазит на поверхность.
А еще война забирает чувства. Потому что ты понимаешь, без них жить легче. Все на мирном берегу почему-то боятся боли физической, а самая страшная боль другая- психологическая… На самом деле не так часто пуля попадает в какие-то жизненно важные органы и убивает на месте. Обычно это очень серьезная травма, когда человек умирает либо от болевого шока,
