слуга, я Аббаса, сестра аль-Рашида, дочь аль-Махди из племени Бани Аббас, дяди благословенного пророка!
И, услыхав эти слова, Джафар был на грани изумления и, внезапно протрезвев, воскликнул:
— Ты потеряна для себя, и ты потеряна для нас, о дочь моих повелителей!
И он поспешно пошел к своей матери Итабе и сказал ей:
— О мать моя, зачем ты меня так подставила?
И опечаленная жена Яхьи рассказала сыну своему, как она была вынуждена прибегнуть к этой уловке, чтобы не навлечь еще больших бедствий на их головы.
И это все, что случилось с ней.
Что же касается Аббасы, она стала матерью и родила сына. И она отдала этого ребенка заботам преданного слуги по имени Рияш и материнской опеке женщины по имени Барра. Затем, не без основания опасаясь, что, несмотря на все меры предосторожности, это дело может открыться и станет известно аль-Рашиду, она отослала сына Джафара в Мекку в сопровождении этих двух слуг.
Что же касается Яхьи, отца Джафара, то в его обязанности входили заботы по управлению дворцом и гаремом аль-Рашида. И он, по обыкновению, после определенного часа ночи закрывал входные двери дворца и уносил с собой ключи. Однако эта суровость доставляла неудобства обитательницам гарема, и особенно Сетт Зобейде, которая однажды пришла к своему двоюродному брату и мужу аль-Рашиду и стала горько жаловаться, проклиная почтенного Яхью и введенные им суровости. И когда Яхья предстал пред ним, аль-Рашид сказал ему:
— О Яхья, почему Зобейда жалуется на тебя?
И Яхья спросил:
— Неужели я в чем-то провинился перед обитательницами гарема, о эмир правоверных?
И аль-Рашид улыбнулся и сказал:
— Отнюдь нет.
Тогда Яхья сказал:
— В таком случае не обращай внимания на то, что тебе говорят обо мне, о эмир правоверных.
И с этого момента он увеличил свою суровость настолько, что Сетт Зобейда снова пришла к аль-Рашиду горько и с негодованием жаловаться, однако он сказал ей:
— О дочь моего дяди, у тебя нет оснований обвинять моего названого отца Яхью ни в чем, что связано с гаремом, потому что Яхья только выполняет мои приказы и исполняет свой долг.
А Зобейда яростно ответила на это:
— Эй, клянусь Аллахом! В таком случае он мог бы выполнять свой долг и получше, а именно предотвратить неосторожность своего сына Джафара!
И аль-Рашид спросил:
— О какой неосторожности ты говоришь? О чем речь?
И тогда Зобейда рассказала ему историю Аббасы, не придавая ей никакого особого значения.
Аль-Рашид, выслушав ее, помрачнел и спросил:
— А есть ли тому доказательства?
Она же ответила:
— Может ли быть лучшее доказательство, чем ребенок, рожденный от Джафара?
И он спросил:
— И где этот ребенок?
А она ответила:
— В святом городе, колыбели наших предков.
Он же спросил:
— И кому, кроме тебя, известно об этом?
И она ответила:
— В твоем гареме и во всем дворце нет ни одной женщины, включая последнюю рабыню, которая бы этого не знала.
И аль-Рашид больше не добавил ни слова. Однако вскоре после этого он объявил о своем намерении отправиться в паломничество в Мекку. И он уехал, забрав с собой Джафара.
Со своей же стороны, Аббаса немедленно отправила письмо Рияшу и нянюшке, приказав им немедленно покинуть Мекку и отправиться с ребенком в Йемен. И они поспешили туда. Когда же халиф прибыл в Мекку, он сразу же приказал некоторым из своих близких соратников отправиться на поиски ребенка и все разузнать о нем. И получил подтверждение, что этот ребенок существует и совершенно здоров. И халифу удалось схватить его в Йемене и тайно отправить в Багдад.
И именно тогда, вернувшись из паломничества и расположившись лагерем в монастыре Аль-Умм, недалеко от Анбара, что на Евфрате, он отдал ужасный приказ относительно Джафара и Бармакидов. И случилось то, что случилось.
Что же касается несчастной Аббасы и ее сына, то их обоих заживо похоронили в яме, вырытой под покоями, где жила принцесса.
Да пребудет с ними сострадательный Аллах!
Наконец, о счастливый царь, я должна еще сказать тебе, что другие надежные летописцы рассказывают, что Джафар и Бармакиды не сделали ничего, чтобы заслужить такой позор и чтобы такой плачевный конец выпал на их долю, но это было записано в их судьбе, и время их закончилось. Но Аллах знает все лучше нас!
И в заключение вот любопытная история, которую рассказал известный поэт Мухаммед из Дамаска:
— Однажды я вошел в купальню, чтобы искупаться. А хозяин купальни послал мне прислуживать весьма хорошо сложенного отрока. И пока отрок ухаживал за мной, я начал — не знаю благодаря какой причуде — распевать себе под нос стихи, которые я прежде сочинил, чтобы отпраздновать рождение сына моего благодетеля эль-Фадля ибн Яхьи аль-Бармаки. И вдруг отрок, который меня обслуживал, упал без сознания на землю. А через несколько мгновений он поднялся с залитым слезами лицом и быстро убежал, оставив меня одного в купальне.
Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и, преисполненная скромности, не проговорила больше ни слова.
А когда наступила
ДЕВЯТЬСОТ ДЕВЯНОСТО ВОСЬМАЯ НОЧЬ,
она сказала:
И через несколько мгновений он поднялся с залитым слезами лицом и быстро убежал, оставив меня одного в купальне.
И я, изумленный, вылез из ванны и недовольно упрекнул хозяина купальни за то, что он прислал мне в помощь какого-то эпилептика. Однако хозяин мальчика-купальщика поклялся мне, что никогда раньше не замечал эту болезнь у этого отрока. И чтобы доказать мне свою правоту, он позвал мальчика и в моем присутствии спросил его:
— Что случилось? Почему этот господин так недоволен твоей службой?
И отрок, который, как мне показалось, уже оправился от своего замешательства, опустил голову, а затем, повернувшись ко мне, сказал:
— О господин мой, ты знаешь автора стихов, которые ты читал во время купания?
И я ответил:
— Клянусь Аллахом! Это я.
И он сказал мне:
— Значит, ты поэт Мухаммед аль-Дамешги. И ты написал эти стихи, чтобы отпраздновать рождение сына эль-Фадля Бармакида. — И пока я стоял в изумлении, он добавил: — Прости меня, о господин мой, если, слушая тебя, мое сердце внезапно дрогнуло и я упал, охваченный чувствами. Ибо я и есть сын эль-Фадля, рождение которого ты так прекрасно описал. — И он снова потерял сознание и упал к моим ногам.
И я, тронутый состраданием перед лицом такого несчастья и видя доведенного до подобной степени страдания сына моего щедрого благодетеля, которому я был обязан всем в этой жизни, включая свою репутацию поэта, поднял этого ребенка, прижал
