к нему веревочные лямки. На них же держался небольшой поднос, куда Айзик выкладывал рыбу. В конце дня он извлекал добычу из садка, укладывал в ящик, взваливал его на спину и начинал кружить по узким улочкам города. К тому времени он уже свободно изъяснялся и по-турецки, и на арабском и мог в точности копировать гортанные крики продавцов живой рыбы.
Вначале местные жители дивились на приезжего еврея, говорившего на их языке в точности, как они сами, потом выяснили цены, рассмотрели товар и стали брать.
– У этого Айзика особое везение, ему попадается только вкусная рыба, – говорили они. – Слово он какое знает или заклинание, но все, что у него покупаешь, просто тает во рту.
Деньги на фелюку начали собираться буквально на глазах. Айзик проводил на пирсе целые дни, хоть с наступлением лета это превратилось в довольно тяжелое занятие. Камни пирса раскалялись так, что сидеть приходилось на дощечке, иначе можно было обжечь ноги. Вода в лужицах, оставшихся на пирсе после ночного волнения, нагревалась до того, что в ней можно было варить.
Коты обходили горячие лужицы, брезгливо поджимая лапы. Подходя к рыбакам, они нещадно орали, требуя поделиться уловом. Особенно свирепствовал серый котище с торчком стоящими ушами.
Айзик выходил из дома еще до света. По его глубокому убеждению, рыба хорошо брала, пока солнце не поднималось над горизонтом и его лучи не начинали дырявить воду. Рыбе не нравился свет, и она уходила поглубже. Так оно было или не так, но у всякого рыболова есть свое представление о времени клева, которое он соблюдает с почти религиозным рвением.
Однажды утром, вернее на исходе одной из ночей, выйдя за порог, он чуть не наступил на что-то живое. Живое отскочило в сторону и обиженно замяукало хриплым басом.
– А ты не сиди на пороге, – ответил ему Айзик. – Целее будешь.
Кот мяукнул и пошел за ним следом. Придя на пирс, он по-хозяйски отогнал от Айзика конкурентов и улегся в ожидании. С того утра он прицепился к Айзику точно репей.
Впрочем, других рыбаков он тоже не обделял вниманием. Если у Айзика долго не ловилось, кот поднимался, выгибая спину, и прогуливался по пирсу, останавливаясь возле другого объекта с удочкой в руках.
Интонации его хриплого баса были почти человеческими. Он начинал просяще, словно заводя разговор, его мяуканье было жалобным, дрожащим молением обиженного котенка:
– Пожалейте бедное животное, – слышалось в завываниях. – Вы большие и богатые, киньте рыбку несчастному голодному котику!
Если рыбак не обращал внимания на мольбу, кот менял интонацию на более требовательную:
– Так не хорошо, надо делиться. От одной рыбки у тебя не убудет, а мне это целый обед. Не жадничай, отворяй садок!
Если же и это не помогало, то есть собеседник не понимал, когда с ним разговаривают вежливо, по-человечески, котяра начинал орать как оглашенный. Никакие «кыш» и «пошел отсюда» не помогали. Уверенно держась за границей досягаемости, котище надсадно завывал хриплым басом. Выдержать его ораторию мог лишь человек с железными нервами, а такие на Востоке перевелись еще во времена царя Давида. В конце концов рыбаки, чертыхаясь и кляня на чем свет наглое животное, кидали ему рыбу, кот хватал ее всей пастью и немедленно замолкал.
Вернее, молчанием это можно было назвать только по сравнению с воем. Кот не просто рвал добычу на куски, при этом он то ли выл от восторга, то ли утробно урчал от восхищения. Сожрав все, кроме костей, головы и хвоста, котяра шатающейся походкой пьяницы уходил с пирса, отыскивал ближайшую тень, укладывался, вытягивал лапы, опускал на них голову и погружался в блаженное небытие. Спал он долго и сладко, так спят хорошо поработавшие люди с чистой совестью, а проснувшись, выходил на пирс искать новую жертву.
Разогнав после множества беспощадных битв других котов, он воцарился на пирсе, сделав его своей вотчиной. Айзик относился к нему снисходительно, по-свойски, ведь как ни крути, именно он привел сюда это наглое животное.
Слабину он дал уже в первый день. Один раз прослушав ораторию от начала до конца, на второй Айзик сразу после первого жалостного «мяу» достал из садка еще живую рыбину и бросил ее коту. Рыба заскакала по горячим камням пирса, стараясь упрыгнуть обратно в море, но тут кот показал, что он родственник, хоть и дальний, больших и серьезных хищников.
Вот это был прыжок! Так прыгают львы, с места, одним броском настигая добычу. Рыба просто не успела понять, откуда налетел этот вихрь, – ее жизнь закончилась за одну секунду.
На следующий день Айзик, выходя из дому, тщательно смотрел под ноги, но на пороге было пусто. Кот появился, когда в садке уже плавали несколько пойманных рыб. Не обращая внимания на прочих рыболовов, прошагал через весь пирс прямо к Айзику и требовательно произнес: мяу!
– Что, Вацек, – ласково спросил Айзик, вытаскивая садок. – Рыбки хочешь? На, кушай рыбку!
Вацеком он назвал кота в честь курувского ксендза Вацлава. Его серая масть цветом напоминала сутану, а растопыренные усы и глаза навыкате – физиономию священнослужителя. Кот быстро стал откликаться на кличку, еще бы, ведь сразу за ней следовал обед.
Спустя неделю он, вместо того чтобы уходить с пирса, стал находить себе приют в тени Айзика. Когда тень перемещалась, Вацек поднимался, выгибал спину и передвигался за тенью. Сердобольный Айзик наливал ему воды, кот вылакивал ее до капли и в знак благодарности терся о ногу рыбака.
Глядя на пляшущую под солнечным ветром, переливающуюся поверхность водной глади перед пирсом и переводя то и дело взгляд на жаркую синеву морской дали, Айзик впадал в странное оцепенение, подобное сну с открытыми глазами. То ли мирно спящий рядом Вацек излучал сонные флюиды, то ли мир подавал зов, слышный немногим, – поди разберись.
Поначалу Айзик действительно разговаривал с рыбами. Спрашивал, каково им там, в холодной морской глубине, напоминал, что Всевышний создал их, чтобы служить человеку. И нет у рыбы иной возможности выполнить до конца свою задачу, чем попасть на стол.
Особенно к еврею. Если тот съест вас, повторял Айзик, произнеся благословения до и после еды, то ваша маленькая рыбья душа поднимется к Источнику и соединится с ним в сияющей вышине. Разве это не лучше, чем попасться в зубы большей рыбе или, умерев от старости, сгнить на морском дне?
Если бы Шейна услышала его речи, она бы просто умерла от смеха, но Айзик никогда ей про них не рассказывал. Он вообще никого не посвящал в свои видения на пирсе, это было его личное дело, ступеньки его духовного
