Слишком необыкновенным. Родители с ним намучались, и приняли тяжёлое для себя решение избавиться от него. Ване сказали, что его отвезут в больничку полечиться, он плакал, но слёзы ничего не дали, он упоил ими страшную плитку палаты, на которой ничего из них не выросло. Ему присылали раскраски, фломастеры, буквари, конструктор, в надежде, что он будет немного счастливее, но их нельзя использовать пациентам наблюдательной палаты, санитары говорили об этом родителям, но те выбрали две удобные жизни взамен одной убогой. Он ничего не делает почти, ни о чём не думает, редко ведёт с “жирдяем” перепалки и дерётся. Может, в каком-то смысле, его недалёкость помогает ему справится с этой дикой и неприветливой действительностью, которая ни за что выкинула его туда, где он сейчас есть.
Вот и теперь Дитя Солнца по имени Ваня сидит на своей койке и в раз пятидесятый слюнявит ухо бедной собачке, ушко еле держится, бедняжка…
Сергей старался успокоиться и спать. Эта тактика не работала после шестнадцатичасового сна. Он попросился в туалет, а вместо этого Потапыч пристроил ему утку. Колязин попробовал воспротивится, но ему сказали не дурить голову, так как бельё под ним будут менять не чаще, чем раз в сутки. Да, это было чертовски дико: юноше снимает штаны с нижним бельём у всех на виду какой-то усталый от жизни мужик. Срам-то конечно! Здесь не было понятий чести или достоинства, видимо, попадая сюда, автоматически лишаешься некоторых социальных атрибутов. Вот и кончен аттракцион “падения короны”.
Сходство с зоопарком не раз мелькало в голове. В такой ситуации полнейшей скуки развязывается язык, начинаешь говорить самую лихую чепуху, но тебя и здесь глушат, так как надо соблюдать тишину. Это даже не тюрьма, с одной стороны, тебя ничего делать не заставляют, а с другой — нечего-то и делать. Буквально, начинаешь придумывать картины в жёлтых плямах на потолке и рассматривать ямки на стене, воображая, что это рытвины чьего-то бугристого лица. Такое времяпрепровождение развивает апофению46.
Редкие бессвязные диалоги между пациентами — единственное, что ещё отличает их от животных. Длительное лежание в этой комнате в здравом уме способствует прогрессирующей деградации. Не отупев, пребывать в этом отстойнике практически невозможно. Тем, кто не умеет медитировать, придётся здесь распрощаться со здоровым рассудком. Приходиться обгладывать минутную стрелку настенных часов, в надежде на то, что время приблизиться к ужину. А что после ужина? Опять ждёшь завтрака с перерывами на таблетки? Обход врачей. Да, а потом снова обед. Остальные ещё ходят в помещение напротив палаты опорожниться. Кажется, это уже было. Или это и есть тот раз? Что-то изменилось? Нет. Стрелка сползла ниже к четвёрке. Какой-то парень стал ходить по комнате. Что-то изменилось? Кажется, это уже было. И вот опять! Что опять? Проситься выйти бессмысленно, паясничать — тоже. Что изменилось? Ничего, но внутри — да, сходишь с ума. Может завтра настанет новый день. Он обещает… Он только и может обещать. Редко даже исполняет эти самые обещания, не сокровенные, а посредственные и вероятные, такова механика надежды.
“Инесса, милая Инесса” — теперь ему очень захотелось именно этого. Что там им руководит? Да идёт оно всё. Эта паршивая теория с перактой, устройство нас самих и поганая экзистенциальная философия — пусть катится оно куда подальше. Он устал от этой тоски. Он хочет на свободу. Разве могло оно руководствоваться одними гормонами, это же глупо! Зато потеряно безвозвратно столько моментов! Думать об этом страшно, боль утрат накатывает как цунами и захлёстывает жалкий челнок спокойствия! Гнить теперь ему в собственном соку своих мыслей. И ничто не сможет спасти от этого, кроме сна. Сожаление и горечь утрат — вот пламя, что пожирает его, оно пожаром горело ранее, а теперь возросло в одиозных масштабах. Такой принесённый Прометеем огонь никому не нужен, ибо за ним вскоре проследует ещё и проклятая амфора пандоры, которая и приоткроет завесу тех ужасов и несчастий, которые приносят самокопание и чувство вины.
Он не хотел размышлять. Размышления принесли ему слишком много горя. Со стороны не слишком понятны причины такого падения личности, слишком неправдоподобно, однако и помочь никто тоже не может. Некоторое время впадал в страх, боясь, что к нему снова придёт демон, но он не шёл. Сергей круглосуточно был под наблюдением санитара, да и к тому же ничего больше не мерещилось. Он боялся смотреть в окна, а то вдруг увидит там такое знакомый и опротивевший лик Асмодея. Но нет, никого там не было. Понемногу и этот надуманный страх отпустил его. Стало казаться, что тот раз был последней встречей, и больше посол ада никогда не явится к нему со своими пафосными и непонятными речами, если он вообще хоть раз приходил в самом деле. Впрочем, абстрактные мысли посещали его куда меньше, чем могло бы показаться. Несмотря на убогую действительность, Сергей посвящал ей куда больше времени, чем в середине лета. Эскапизм здесь был никакущим, участились вылазки и мысли об Инессе. Он перестал их стыдиться и сопротивляться им, пропала и та скрытая зависть её “совершенству”, которую он всячески маскировал под восхищения. “Что ж поделаешь, прекрасное создание”. — думал он и не чурался этого. Это было так ново и непривычно, что настораживало, и даже немножечко пугало. Мысли о смысле жизни и мерзотности перактократического начала во всех причинно-следственных связях и обществе больше не будоражили сознание.
Он будто на порядок отупел (ей-богу, чего ещё ожидать в этом заведении!?). Приходили, конечно, и мучали, но уже не с таким остервенением. Они ему будто надоели, перестали так волновать. Хотелось выбраться отсюда.
Теперь он на своей шкуре чувствовал, что значит тащить на гору тяжёлый камень. Он, истязая себя, перекатывает его всё выше и выше. На вершине этот неблагодарный кусок скалы опять падает с грохотом вниз, нужно возвратится за ним и тащить наверх — опять. Этот камень был его позором, бельмом и обузой, а что поделаешь: без него тоже нельзя. Никто так и не объяснил, зачем его тащить на вершину. Это длинющая череда спусков и скатываний изматывает морально и психически, но, кажется, произошло изменение. Теперь, схватив свой камень, вздыхаешь и начинаешь толкать наверх, уже, однако, без сожалений, ропота и гнева на судьбу, которая устроила ему такую уродливую игру. Прошло больше нескольких тысяч циклов, прежде чем наступил этот момент, когда ломка закончилась и началось смирение.
Через некоторое время его развязали. Он стал ходить, есть самостоятельно и рассматривать заросшее лицо в зеркале перед умывальниками уборной комнаты.
