Вскоре решено было у меня с Михайлой съездить мне с визитом к графу Орлову: приветствие, ни к чему меня не обязывающее, и коего не сделать можно бы причесть к невежливости или к неудовольствию. Михайла объяснил мне сношения главных лиц при дворе. Все находилось почти в том же положении, как оно было в то время как я службу оставил. Орлов казался самым сильным и был уважаем. Военный министр князь Чернышев держался особенно. Киселев, Меншиков и Клейнмихель казались также высокими в доверенности; но мне до них не было никакого дела, и брат, избирая лучшие пути для меня, говорил, что надобно было избрать одну систему и держаться оной неизменно. Избирал же он, как говорил, «систему Орлова», которая хотя, на вероятностях, и не менее лжива других, но казалась доступнее, по большой внимательности Орлова и по распространяемому им, по крайней мере, слуху о доброжелательстве его ко мне.
В намерении изведать наперед образ мыслей Орлова, Михайла съездил к нему и объявил о моем приезде. Орлов показал удовольствие при известии о моем приезде.
– Что же, – спросил он, – в службу, что ли брат твой сбирается?
– Нет, – отвечал Михайла, – брат приехал на свадьбу сестры своей; но от службы он не прочь, если б знал, что она может быть приятна государю.
– Я несколько раз заговаривал о нем государю, – сказал Орлов, – но государь о нем и слышать не хочет; когда же я говорил о нем с графом Воронцовым по возвращении его из Англии, то Воронцов махнул рукой, в знак своего неудовольствия на него. Скажи брату, что я буду рад с ним повидаться.
Дня три спустя по приезде моем я поехал к Орлову. Он меня принял по обыкновению ласково и шутливо, спросил о здоровье настоятельно, и после того, на службу ли я приехал в Петербург? Я отвечал, что приехал с единственной целью обвенчать сестру мою, но что я не откажусь и в службу вступить, если б мог знать, что она будет угодна его величеству.
– Да ведь тебя просить не будут, – сказал Орлов.
– Знаю, – отвечал я, – что просить не будут; да и признаться, мне в это дело вступать было бы неосновательно без удостоверения, что присутствие мое в службе было бы приятно государю. Я не намерен служить без доверенности его, ибо за тем только оставил службу, и с тех пор я не имел никакого повода удостовериться в противном, а напротив узнал, что государь обо мне и слышать не хочет.
– От кого ты это слышал? – спросил Орлов торопливо, как бы желая раскрыть нескромные чьи-либо речи.
– От вас же, – отвечал я хладнокровно, – через брата Михайлу, которому вы это сказывали.
Орлов не мог отречься от сказанного и, приняв опять покойный вид, продолжал:
– Да, и военный министр докладывал о тебе государю. Я все хотел тебя на Кавказ назначить, да вот назначен граф Воронцов.
Разговор наш об этом предмете тут и кончился. Не желая тяготить его моим присутствием, которое, вопреки его изъявлений участия, не могло быть для него приятно, если он, в самом деле, участвовал, хотя косвенным образом в моем падении, я хотел идти; но он еще задерживал меня, говоря, впрочем, что ему скоро пора ехать к государю. Я остался еще несколько времени. Говорили о деревенских делах, о всеобщем безденежье помещиков от прекращения хлебной промышленности, о чем он первый завел разговор. Показывал он мне висевшую у него на стене картину Беуг-дере. «Я все слышанное от тебя перескажу государю», – сказал Орлов, прощаясь, и еще несколько раз спросил меня о здоровье, как бы поверяя телесные способности мои продолжать службу, и пристально всматриваясь в меня. Я утвердительно отзывался совершенно здоровым, исключая глаза, которые начинают слабеть. В течение разговора сего, когда я назвал фамилию сестры Ахвердовой, он спросил меня, какие это Ахвердовы. Я отвечал, что двоюродный брат ее служил в жандармах под начальством его и недавно произведен в генерал-майоры[121]. Орлов подумал и, как бы вспомнив о нем, сказал, что слышал о нем хорошие отзывы. Я подтвердил мнение сие и просил его способствовать Ахвердову к получению места губернаторского, так как он при производстве остался без должности. Орлов показал готовность свою, хотя ничего не обещал. Несколько дней после того, когда Ахвердов приехал в Петербург, он выпросил для него у государя единовременное пособие в 1000 рублей сер[ебром] и назначил его состоять при себе. В недавнем же времени четыре малолетние сына Ахвердова приняты по высочайшему повелению кандидатами в Пажеский корпус.
Брат Михайла, узнав содержание разговора моего с Орловым, через несколько дней поехал к нему, чтобы разведать о последствиях. Орлов сказал ему, что доложил обо всем слышанном обо мне государю, и что государь минут 10 слушал рассказ обо мне без неудовольствия; почему он и находил, что дела мои очень поправляются, ибо прежде нельзя было ожидать такого расположения от его величества в мою пользу. Правда ли все это, в том можно всегда усомниться. Кто поверит разговор Орлова с государем, и кто узнает суждения их обо мне? Всего ближе было подумать, что в другое время воспользовались бы приездом моим в Петербург для приглашения меня в службу, а что на сей раз, в ожидании приезда Воронцова, не решились пригласить меня, опасаясь возбудить какое-либо неудовольствие в новом наместнике, или мнительность его, приближением человека, которого представляли ему как личного его врага. Орлов же воспользовался сим случаем, чтоб оправдать себя в словах, сказанных брату моему, о неудовольствии государя на меня, и если не оправдать, то, по крайней мере, загладить сделанное им при начале впечатление, сказав, что я в нынешний раз уже много выиграл во мнении его величества.
Везде распространен слух о ссоре моей с Воронцовым, и даже о доносах, будто на него сделанных мною. Стоит взглянуть на Записки сии 1837 года, чтоб видеть, что ссоры у меня с ним никогда никакой не было; что недостатки и неудобства, встречаемые подведомственными мне войсками в Таврической губернии, старался я всегда отклонять мерами убеждения; что я никогда не выходил в сношениях с ним из уважения, коим обязан был званию его и летам; что мы с ним постоянно встречались и виделись на ноге доброго согласия; что я переносил стеснительное положение, в коем войска находились от его беззаботливости и бестолочи, и только с сожалением и участием смотрел на вражду его к войскам и всему, что выходило из иностранной сферы, окружавшей его в Одессе. Даже когда государь меня спрашивал о положении войск, я, сколько возможно было, избегал обнаружений поступков Воронцова, но не мог скрыть от государя, который меня спрашивал, что войскам было дурно в Таврической губернии, относя вину сию на одного губернатора Казначеева, о чем в свое время я говорил самому Воронцову, который был согласен с мнением моим. Граф Витт, узнав о неудовольствии, полученном Воронцовым за притеснение войск, и домогаясь (как говорили) получить место его, не упустил случая взвести на Воронцова всякие мелочные дела, как то отступление от формы, покровительство полякам и много подобных вещей, которые могли ему более всего повредить во мнении государя. Витту удалось, и граф Воронцов пошатнулся было на короткое время, но с помощью друга своего Бенкендорфа поправился и был опять благосклонно принят государем. Что при этом случае было говорено обо мне, трудно узнать; известно только, что падение мое было решено прежде несчастного смотра моего в сентябре 1837 года. Казалось, без сомнения, что Витт, увидев неудачу свою, сложил на меня доносы свои, чрез что расстроил меня с Воронцовым, и думать надобно, что сам государь обвинял меня в оправдание скорого своего негодования на Воронцова, чем очищались и поступки графа Витта. В таком состоянии дела нельзя было уже не поддержать мнения о мнимых наговорах моих, до такой степени, что теперь еще говорят в Петербурге о каких-то мнимых доносах, мною посланных на Воронцова. Иначе с оправданием моим должны бы обнаружиться другие виновники. Граф Воронцов легко поверил тому, что ему говорили обо мне, и тем еще более, что брат Александр, занимавший в то время место председателя Уголовной палаты в Симферополе, по неосторожности своей и возбуждаемый неблагонамеренными лицами, точно делал донесения в Сенат на разные беспорядки, происходившие по его части в управлении Воронцова, коего он не щадил, и Воронцов, такой же легковерный, к тому же забывчивый, как полагать надобно, смешал в мыслях своих сношения свои с братом моим с теми, в которых он со мной находился. Брат был переведен губернатором в Архангельск… В таком положении нельзя было и думать о примирении, коего ожидали в Петербурге и публика и в вышнем правлении.
