за грудки лежащего на спине афганца.
Он дергал его так, что туловище сарбоса не касалось земли,
а голова как-то безжизненно болталась в разные стороны. Но афганский офицер только плакал и что-то лопотал на своем языке…
— Остынь, лейтенант! Отпусти его! — вмешался неизвестно откуда взявшийся Степаненко. — Не видишь, он раненый. Пусть вначале придет в себя.
Но Кадышев уже молча продолжал теребить за грудки афганца, смотря на него свирепым взглядом и скрипя челю-стями… Создавалось такое впечатление, что он просто не мог остановиться… Его воли хватило только на то, чтобы выклю-чить звук, а свою мышечную деятельность он уже не мог кон-тролировать… Капитан, приблизившись к нему, со всего маху ударил старлея по рукам. Царандоевец повалился на землю…
Когда перевязывали сарбоса, то сразу никак не могли до-браться до его раны — на нем было семь или восемь различ-ных одежд. И с виду плотный афганец оказался худощавым, с выпирающими ребрами и проваленной грудью человеком. Осталось загадкой, как он мог прыгать по горам, напялив на себя столько одежды. Первые две бойцы еще как-то сняли с него, ну а с другими не стали возится, просто разрезали их штык-ножом, к тому же царандоевец сильно мешал им своим плачем и причитанием на своем языке.
Кровь сарбосу остановили с трудом. Видно, пуля, пройдя выше сердца, перебила какую-то артерию, но, несмотря на то,
254
что афганский офицер потерял много крови, он был в сознании
и мог говорить. Первое, что перевел солдат-таджик, были его непонятные извинения и просьбы не бросать его. Потом он рас-сказал, как в него неожиданно стрелял его солдат, далее начал говорить о том, что когда они устроили пункт наблюдения на северной сопке, то один из дозорных исчез, и что, скорее всего, это он предупредил моджахедов в кишлаке. Очевидно, солдаты знали об этом, потому как при первых выстрелах все побежали в кишлак, а его чуть не убили…
Не знал афганский офицер, что от неминуемой гибели его спас советский солдат, сержант, переводчик… Но он также не знал, что как один шурави спас ему жизнь, так и другой поставит в ней жирную точку… Когда царандоевец все это рассказывал, Кадышев сидел молча, не проронив ни звука, не задав ему ни единого вопроса. Лишь только желваки бегали на его лице, выдавая его нервное перенапряжение. Как только про-звучали последние слова афганца о том, как его чуть не убили свои, старлей подполз к нему, заглянул ему в глаза и спокойно, тщательно выговаривая каждое слово, спросил:
— А ты что, сука, нам не сообщил, что у тебя сбежал солдат? И тут же, передернув затвор, в упор пустил ему в грудь
короткую очередь из автомата… Сарбос даже не дернулся…
В его глазах отобразилось крайнее удивление… Он как будто замер на мгновение… Потом удивленные глаза его расшири-лись, и царандоевец как-то медленно и протяжно выдохнул… Словно это не воздух выходил из легких, а его душа покинула окровавленное худое тело афганского офицера…
Этот самосуд видели пятеро бойцов и Степаненко. После этой короткой очереди у Пожидаева от неожиданности от-крылся рот. Да и не только у него. Но капитан, не дав толком бойцам осмыслить произошедшее, мгновенно скомандовал:
— Всем занять свои боевые позиции! Продолжить оборону! Выполнять!
Солдаты тут же молча расползлись врассыпную, и непре-кращающаяся стрельба скрыла от их ушей диалог Степаненко с Кадышевым.
— Под суд пойдешь, лейтенант, — вырывая из его рук автомат, спокойно сказал капитан.
255
— По х…й, — ответил старлей и, сев на пятую точку, добавил: — Из-за этой мрази столько пацанов погибло… Он еще легко от-делался. Я бы ему глотку перегрыз, но ты бы не дал… Поэтому пришлось стрельнуть…
Степаненко посмотрел внимательно на Кадышева. Он был абсолютно спокоен. Подумал несколько секунд и, протягивая ему автомат обратно, снова спокойно сказал:
— Пригни голову, снайперы уже одного бойца достали. Я сейчас не могу тебя разоружить. Сам видишь, в какой мы заднице. Но после боя сдашь оружие, — и, опять подумав не-сколько секунд, добавил: — Если, конечно, останемся живы… Уже связист давно перестал повторять: «“Кама”!.. “Кама”!..
Я “Дон”!.. Ответьте!» — и, оставив свою радиостанцию, взял в руки автомат… Уже солнце скрылось за сверкающими осле-пительной белизной сопками и высокогорная стужа стала спускаться сверху, накрывая своим холодным дыханием уста-лых бойцов, чьи лица окрасились в черный цвет от пороховой гари. Уже солдаты вскрыли последние два цинка с патронами и капитан дал команду: «Беречь патроны!» И только тогда духи перестали поливать свинцом мальчишек, понимая, что стрелять уже бессмысленно.
Когда ночь полностью навалилась на отряд Степаненко, стало очень холодно. Особенно сильно начали замерзать ра-неные. Потеря крови плюс отсутствие возможности двигаться делали все их попытки согреться тщетными. При свете дня участок, где под обрывом были огромные валуны, прострели-вался духами, теперь же тьма поставила естественную завесу. И всех раненых перенесли под самую кручу, чтобы они могли хоть немного погреться об эти теплые камни, нагретые за день солнцем. Теперь их уже было девять человек. С ними же рядом положили трех погибших бойцов. Убитых нечем было даже на-крыть. И мальчишечьи лица в свете духовских осветительных ракет приняли черты какой-то взрослой печальной суровости. С ними рядом нашел свое пристанище и афганский офицер.
Капитан получил еще одно ранение — в живот, но он ни на секунду не оставлял командование. Было видно, что Степанен-ко испытывает сильнейшую боль. Да к тому же кровотечение никак не могли остановить. И его форма ниже груди в полуть-ме казалась черной от крови. Все осознавали, что с первыми
256
лучами солнца моджахеды, скорее всего, предпримут штурм, и капитан дал команду всем собраться.
За время боя часть моджахедов, очевидно, из кишлака, пере-бралась на левый склон ущелья — захлопнули мышеловку. Но их позиция была не слишком выгодной: большое расстояние до группы Степаненко сводило к нулю прицельный огонь. Да
и угол обстрела позволял им бить только за спины бойцов, поэтому они лишь полностью отрезали путь к отступлению двадцати двум солдатам, девятерым тяжелораненым и двум офицерам. Понимая, что шурави могут уйти через ущелье под покровом темноты,
