России Пушкина и Толстого, Блока и Мандельштама. Мы, воспитанные на передовых идеях века, не унизимся до зоологического расизма, пятнавшего сознание, увы, многих наших соотечественников, — даже одаренных, как В.В. Розанов. «Еврей силится отмыть какую-то мировую нечистоту с себя, какой-то допотопный пот… Услуги еврейские как гвозди в руки мои. Ласковость еврейская как пламя обжигает меня. Ибо, пользуясь этими услугами, погибнет народ мой… Сила евреев — в их липкости. Пальцы их — с клеем… Вся литература (теперь) „захватана“ евреями. Им мало кошелька: они пришли „по душу русскую“». («Опавшие листья», 1 и 2 коробы, 1912–1915). Шестьдесят лет назад написаны Розановым эти слова ненависти и травли.
А ведь был в его же время другой русский писатель и публицист, В.Г. Короленко, давший начало другому мировоззрению, — видно, ненависть, одушевлявшая Розанова, оказалась сильнее короленковского благородства. Сегодня, в середине семидесятых годов XX века, в нашем отечестве нас снова хотят убедить, что евреи России отличаются от «коренного» населения своей кровью, от которой у них и «мировая нечистота» и «липкость». Но мы были свидетелями Освенцима и дела «убийц в белых халатах», и мы не хотим повторения. Мы то уж знаем, как прост переход от «опавших листьев» к Бабьему яру, газовой камере, крематорию.
И вот теперь мы стали свидетелями того, как антисемитские настроения мутным потоком разливаются в нашей стране. И как в другом лагере антисемитизм идет об руку со все растущим, все крепнущим русским национализмом — не только среди инакомыслящих в Советском Союзе, но и на Западе, среди некоторых, кичащихся своей терпимостью, эмигрантских кругов. То в одной, то в другой статье, в журналах, газетах, книгах мелькают либо подразумеваемые, либо даже прямо высказанные мнения: что еврею до русской нации? Еврей по природе своей интернационалист (читай: коммунист). Евреи повинны в Октябрьской революции, евреи ответственны за лагеря, евреи навязали России неорганичный для нее марксизм… Вот несколько фраз из одного рассказа, опубликованного в 1975 году: «Насколько естественней для еврея давить сверху, а для русского изголяться в психологических претензиях снизу?..» «Вот оно, чеховское брезгливое, но гениальное предвидение: Соломон — предтеча будущих комиссаров (имеется в виду Соломон Моисеевич из повести Чехова „Степь“, стремившийся иметь десять миллионов, и тогда его нынешний хозяин Варламов был бы его лакеем. Е.Э.). Теперь я прослеживаю линию, считываю родословие, — черное родословие сынов израилевых в наши дни. Да, да, вот оно: Соломон породил комиссаров, комиссары посмеялись над его душевной наготой, наивной прямолинейностью и упрятали в желтый дом. Комиссары породили наркомов, те поставили комиссаров к стенке, сослали в лагеря. Наркомы породили… кого? Да его, разумеется, Болотина — кого же еще! Вот он, жалкий последыш линии, ее гаснущее окончание. А что дальше?» (А. Суконик. Мой консультант Болотин. «Континент», № 3). Чехов тут не при чем; Чехов — автор не только «Степи», но и «Скрипки Ротшильда». А Суконик… Да, Суконик — не Чехов. Когда я читаю — в 1975 году! — эти строки, я, при всем моем бескомпромиссном интернационализме, с гордостью говорю: я — еврей. И чем злее будут суконики, тем большую гордость я буду испытывать от сознания того, что я еврей. По крови ли (которую хотят пролить нацисты), по форме ли носа (которая им ненавистна), по интернационализму ли мировоззрения (который противоречит их идеям расовой ненависти) — не все ли равно? Впрочем, по крови Александр Суконик и сам, видимо, еврей, так что и черносотенец-то он неполноценный. Моим же идеалом человека останется Ариадна Скрябина, дочь великого композитора, русская дворянка, которая в годы нацистской оккупации приняла имя Сарра, и погибла.
Уезжают евреи, — те, кто сами считают себя евреями и видят свой жизненный долг в строительстве государства Израиль. Уезжают неевреи, — те, кто, числясь нерусскими по паспорту, причисляют себя к потомкам Пушкина (который сам о себе писал: «Потомок негров безобразный, взращенный в дикой простоте…»). Уезжают и те, кого с еврейством не связывает ничего, кроме — иногда — нравственной солидарности. Уезжает интеллигенция.
Прежде было иначе. Так называемая первая эмиграция была классовой: духовенство, дворянство, офицерство, буржуазия, связанные с ними круги литераторов и художников; в ту пору из России стремились уехать все, кто не принимал социалистической революции и страшился ее — даже еще не представляя себе, что принесет она стране. Революция была направлена против них; понятно, что они ударились в эмиграцию.
Вторая эмиграция была вызвана войной: на Западе остались «перемещенные лица», пленные, беглецы. Это были главным образом «невозвращенцы», и руководствовались они не столько сознательным политическим выбором, сколько нежеланием оказаться жертвой сталинского террора, который ждал всех, побывавших в плену или вообще по ту сторону.
А теперь — третья. Не классовая, как первая, и часто не вынужденная внешними обстоятельствами, как вторая. Это люди, из которых большинство сами выбрали — покинуть свою страну и уехать в другую, за плотно замкнутую границу, без надежды на возвращение. Есть среди них шкурники и обыватели — они привлечены материальным благополучием Запада, эротико-порнографическим кино, шикарными автомобилями, ночными кабаре, длинноногими нимфами на плас Пигаль. Об этих людях нечего говорить — народ оздоровляется, избавляясь от таких сограждан. Есть категория промежуточная: уехали, потому, что на Западе и лучше, и вольнее, и жить легче, можно путешествовать по разным странам, читать газеты разных партий, не бояться стукачей, топтунов, микрофонов в потолке, ночных звонков в дверь… Их можно понять и оправдать: страна сделала многое, чтобы они утратили даже подобие патриотических чувств. Уезжают идейные сионисты или немцы — создавать будущее для своих детей там, где никто не скажет, что у них «пальцы с клеем», или что они — «колбасники». А ведь еще недавно и они (отлично помню) считали себя русскими или, во всяком случае, советскими. Но им долго объясняли, что зря они стараются: чужак останется чужаком, какие бы он услуги не оказывал «коренным». Все равно, сколько ни бейся, эти «коренные» не станут тебя благодарить — в лучшем случае тебя ждет судьба, постигшая великого полководца Барклая де Толли. В 1812 году русскую армию спас от разгрома Барклай, но даже князь Андрей, оценивая его деятельность, скажет Пьеру Безухову: «Ну, у твоего отца немец-лакей, и он прекрасный лакей, и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен
