словно куль с тряпьем, и толкнул к двери. – Вон!
Максвелл замешкался у порога. Вне себя, Эри схватил за ножку журнальный столик и размахнулся; директор исчез, дверь захлопнулась. Эри с грохотом швырнул столик на пол. И тут у него будто кончился завод: он поник, сгорбился, добрел до дивана и повалился на него ничком.
Я поставил треснувший от удара столик на ножки и сообщил:
– Я тебя обыскался. Решил, что похитили.
– Заглянул бы в ванную – там и нашел, – отозвался Эри, не поднимая головы. – В щели между стеной и унитазом.
Вот почему я чувствовал его ужас – затаившийся Эри был совсем рядом, только не слышал, как я шнырял туда-сюда.
– Налить чего-нибудь?
Он промолчал. Ладно, как хочет.
– Зачем мы соврали про изабельки?
Молчание. Я поглядел на его порванную куртку: сквозь дыру на плече виднелась голая кожа. Наверное, рубашку ему изодрали в клочья.
– Что здесь творилось? Выкладывай.
Эри повозился, положил подбородок на скрещенные руки.
– Что творилось… Явились трое мужиков и ненавязчиво поинтересовались судьбой Тони. Пришлось отвлечь внимание и сунуть им изабельки.
Я очень сдержанный, воспитанный человек. Сердце у меня доброе, а душа мягкая и нежная, как цветок. Только поэтому я не закатил Эри затрещину и не обложил его всеми словами, какие помнил. С другой стороны, и впрямь дешевле расстаться с любыми сокровищами, чем иметь дело с молодчиками покойного Гайды… Впрочем, Тони и Гайда – это отдельная повесть, я расскажу вам ее в свое время.
– Подробности будут?
– Нет. – Эри приподнялся, выпростал одну руку из рукава и откинул куртку на сторону. – Погляди: что они там нарисовали?
Я глянул; аж в глазах потемнело. На его мускулистой, поросшей редким черным волосом спине краснели вырезанные ножом буквы – МВ. Мишель Вийон.
Не слыша ответа, он повернул голову, посмотрел на меня – и не стал переспрашивать, уткнулся носом в диван.
Не хватало, чтобы всплыла история с Мишель. Вот только этого мне не доставало!
Я стащил с себя свитер и бросил Эри на спину. С тем же успехом мог бы принести что-нибудь из его собственной одежи, но свитер раньше принадлежал Ибису; наверное, решил я, в нем Эри будет уютнее.
– Обряжайся. По нынешним погодам в рванье долго не походишь.
Он сел, неловко влез в свитер и снова натянул порванную куртку.
– Элан… Ну, извини. Так получилось.
Я поморщился. Добытых кристаллов было жаль до чертиков, но его было еще жальче.
– Ладно. Растолкуй: почему мы не пустили по следу Максвелла? Пусть бы подавился своими камнями, зато кинул бы нам пару тысяч.
Эри выпрямился. В зеленых глазах появился недобрый блеск.
– О чем вы, господин Ибис? За что вам должны пару тысяч?
– Я честно наковырял целый мешок камней. И трудился вовсе не для удальцов, которые явились, набили тебе морду, изрезали спину и довольные свалили.
– Это кто трудился? Лично вы, господин Ибис, ни камешка с земли не подобрали.
– Прекрати. Твои дурацкие шутки…
– Я не шучу. – Эри поднялся с дивана и мрачно посмотрел мне в глаза. – Камни собирал Ленвар Техада. А ты – Элан Ибис и не имеешь на них никаких прав. Или я чего-то не понимаю?
Я поглядел в потолок, в окно, на свои ботинки, сосчитал до десяти. После чего предложил:
– Хочешь, новых мордоворотов кликну? Пусть они тебе добавят. Тогда сразу разберешься, у кого какие права.
Он зло усмехнулся.
– Послушай. С Эланом Ибисом мы месяц шли по тропе и одного за другим хоронили людей. И я где угодно присягну, что его вины в этом ни вот на столько. Но Ленвара Техаду я не знаю и знать не хочу! И если желаешь быть Эланом – про Техаду забудь. В тюрьме ты не сидел, изабельки не собирал; и денег с Максвелла не требуй. Тебе ясно?
Он рехнулся, в который раз напомнил я себе. Слишком многое на него свалилось на треклятой Изабелле.
– Ладно, будь по-твоему.
Лишиться драгоценной добычи – не самое скверное. Куда хуже потерять союзника-Эри.
Я прошелся по комнате, поймал свое отражение в зеркале на стене. Ибис, как есть Ибис. Стоп. Если у меня изменилось лицо и я стал копией Элана Ибиса, то, может… Сбросив рубашку, я повернулся спиной к Эри.
– Посмотри. Есть что-нибудь?
Вытравленные кислотой буквы, память о господине Око. Возможно, они начали заплывать и стираться? Ведь у Ибиса не было никаких отметин.
– Ты забыл, – промолвил Эри чуть слышно. – У тебя давно уже ничего нет.
Ничего себе – я забыл! Ей-богу, с ним и самому недолго спятить. Вывернув шею, я изучил в зеркале свой тыл. В самом деле, буквы исчезли. Пропали! Нет больше у меня, беглого зэка, особых примет. Ни-ка-ких.
Я так обрадовался, что не разобрал слов Эри. Он опять едва не шептал, точно боялся собственного голоса.
– Что такое? – я подошел, застегивая рубашку.
– Они украли перстень Мишель, – горестно повторил он.
Моего ликования из-за пропавших букв хватило, чтобы отнестись к его утрате легкомысленно.
– Скажи спасибо, что украли. А то с этим перстеньком тебя за голубого держат.
Эри сделал попытку улыбнуться, но улыбка сломалась.
– Это последнее, что осталось от Мишель.
Тут он был прав.
– Постой, – меня осенило. – Зачем переть побрякушку, если им добром отдали мешок изабелек?
– Заодно.
– Чушь, – заявил я, направляясь в его спальню. – Есть же пределы человеческой жадности.
– Наивное заблуждение.
Я поднял валявшееся на полу покрывало и положил на постель.
– Если бы мне довелось услышать, как было дело…
Эри смотрел в пространство, словно я обращался к стенам. Никаких подробностей для прессы.
Сев на корточки, я вытянул над полом руки, повел вправо-влево. Ладони не отозвались, кончики пальцев тоже молчали. Я сосредоточился. Изумруд холодный и колючий, от него пальцы покалывает часто и неприятно. Мне сотни раз доводилось иметь дело с изумрудами; неласковые они. Иное дело – аметист: держит вокруг себя нежное теплое облачко, ласкает руки. А что уж говорить об изабельках! О них я бы слагал поэмы, если б мог.
Ничего не обнаружив под постелью, я прошелся рукой дальше вдоль стены – и точно, в щели между стеной и ковром нащупал перстень. Наткнулся на него пальцами, а не почувствовал издалека, и в который раз кольнула мысль, которую я старательно гнал прочь. Кажется, после приключений на Изабелле – точней, после смерти Ибиса – я начал терять свои способности.
– Держи сокровище, – протянул я находку Эри. – Не сидит он плотно на мизинце – вот и слетел. Когда-нибудь вообще посеешь навсегда.
Он взял перстень, хотел поблагодарить, но поперхнулся
