Мак-Маллин останавливается, взгляд направлен в пустоту.
Я тихо лежу в постели.
— Потом они прибивают его к кресту, — говорит он.
— Да, — подтверждаю я наконец, чтобы заполнить тишину.
Мак-Маллин откашливается и продолжает:
— Кто-то вырезал его имя на кресте. «Иисус, царь иудеев». Пока он висит на кресте с лицом, искаженным от боли, солдаты делят его одежду между собой, бросая жребий. Представь это себе. Делят его одежду. Пока он там висит, прибитый гвоздями, как животное, принесенное в жертву, и наблюдает за ними, они делят его одежду! Потом они усаживаются, чтобы сторожить его. В какой-то момент он зовет в отчаянии Отца и просит у Него прощения. Измученный, почти неслышным голосом, разговаривает со своей матерью Марией, которую утешают три женщины, среди которых Мария Магдалина. Зрители, священники и писцы — и даже два разбойника, которые распяты по обе стороны от Иисуса, — принимаются издеваться над ним, призывают его как-нибудь выбираться из безвыходного положения. Потом, Бьорн, потом на землю опускается темнота. Возможно, налетели тучи, возможно, померкло солнце. Иисус кричит: «Господи! Господи! Почему ты покинул меня?» Над землей проносится порыв ветра. А может быть, все еще стоит жара. Мы не знаем. Кто-то приносит губку, смоченную в уксусе, прикрепляет к палке и дает ему возможность утолить жажду. Иисус произносит: «Отче, в твои руки предаю себя» — и умирает.
Мак-Маллин смотрит на часы. Не глядя на меня, он встает и идет к двери. Дверь тяжелая. На наличниках изображены срезанные цветы.
— Куда же вы? — кричу я ему вслед.
Он открывает дверь и поворачивается ко мне.
Я растерянно спрашиваю:
— И ничего больше?
— Больше?
— Зачем вы рассказали мне все это? — спрашиваю я.
— Бьорн, попробуй понять вот что… — Он выжидает, смотрит в пространство. — Попробуй представить себе, что Иисус не умер на кресте.
Часть моего сознания воспринимает его слова. Другая часть не хочет следовать за неожиданным поворотом.
— Что? — переспрашиваю я. Хотя я слышал то, что он сказал.
Он тихо закрывает за собой дверь и оставляет меня во власти ночи и вопросов.
6.
Есть ли в жизни человека минута, поворотный пункт — момент, когда некое событие бросает яркий луч на все случившееся до сих пор и освещает ему дорогу, лежащую впереди?
Жизнь — кольцо. Начало жизни и ее конец соединяются в одной точке, в которой каждая религия концентрирует все, что представляет ценность.
В религии майя время стремится к повторению. Стоики полагали, что мир исчезнет, но новый мир возникнет из старого.
Я нахожу в этом какое-то утешение.
Но для христиан время — неуклонно прямая линия, которая ведет к Судному дню.
Если подняться до космической перспективы, то все оказываются правы.
И в таком бесконечном цикле обожженному солнцем бедняге с потрескавшимися ногтями и просроченной трамвайной карточкой может оказаться затруднительно найти свое место в жизни.
В мире много загадок. Я не создан для того, чтобы разбираться в них. По сути дела, ничего страшного в этом нет. По сути дела, я на них плюю.
7.
Рассвет. Небольшие поля соединяются мягким узором. Лоскуты самых нежных цветов — зеленого, желтого разных оттенков, серого — образуют вместе загадочную головоломку. Полосы леса на склонах — протяженные, ласкающие взор. Терпеливо и с большим трудом крестьяне приручили ландшафт и вдохнули жизнь в почву. Но в этой пышности есть что-то упрямое и суровое. Земля сопротивляется. Словно опухоль, гора вторгается в поля, острые утесы отшвыривают землю в сторону, участки пашни рассекаются каменными ранами.
Я смотрю на этот ландшафт из окна. Окна замка. Средневекового замка красно-серого камня. Может быть, кто-нибудь назвал бы его дворцом. Подоконник такой широкий, что на нем можно сидеть.
Замок стоит на поросшей лесом горе. Я не имею ни малейшего представления, где я. Пробую угадать. Тоскана? А может быть, испанское высокогорье? Различные варианты проходят в голове чередой. Один из них, последний, кажется мне наиболее вероятным. И наиболее заманчивым.
8.
— Где я?
Мак-Маллин слушает вопрос, подняв брови. Он стоит в дверях. Я до сих пор сижу на подоконнике. Просидел тут несколько часов. Но ландшафт не открыл мне ни одной из своих тайн.
— Ты уже выбрался из постели, как я вижу? Меня радует, что ты поправляешься!
— Спасибо. Где я?
— В Рене-ле-Шато.
Я вздрагиваю.
Рене-ле-Шато. Дамы и господа, спектакль сейчас начнется, занавес поднят, за кулисами ждут актеры, но наш уважаемый автор должен сначала дописать свою пьесу.
Мак-Маллин закрывает дверь и входит в комнату:
— Восточные Пиренеи. Южная Франция…
— Я знаю, где это, — перебиваю я. — Деревня, где жил тот священник.
— У тебя хорошая память.
— Что я здесь делаю?
— Тебя сюда привезли.
— Как? Зачем?
— На моем личном самолете.
— Не помню.
— Ты был без сознания.
— Долго?
— Некоторое время. Тебе давали обезболивающие и успокоительные препараты. После того как мы тебя нашли среди пустыни. Ты был в ужасном состоянии.
— Опять наркотики.
— Выбора не было.
— Какие скверные у вас привычки!
— Для твоего же блага.
— А зачем меня привезли сюда?
— Амбулатория института не очень хороша.
— Но почему сюда?
— Мы могли отвезти тебя в частную больницу ближайшего крупного города. Или в Лондон. Или в Осло, если уж на то пошло. Но мы привезли тебя сюда. Потому что я хотел пригласить тебя сюда. В Рене-ле-Шато. Ко мне домой. Вскоре ты поймешь почему.
— Что это за дом?
— По правде говоря, это замок.
— Ваш личный маленький замок, да?
— Средневековый замок крестоносцев. Он был собственностью моей семьи на протяжении длительного времени.
— Я знаю, что вы имеете в виду, — киваю я, — моя семья тоже владеет кое-какими средневековыми замками.
Позже Мак-Маллин выводит меня из комнаты, ведет по темному коридору, затем вверх по широкой гранитной лестнице. Мы идем медленно. Он держит меня под руку.
На верху лестницы он открывает тяжелую дверь, и мы оказываемся на крыше, между башней и шпилем, в узком проходе у бруствера. Открывается изумительный вид. Воздух наполнен запахами, душно.
Мы смотрим на ландшафт.
