Зато сколько интересного и нового я узнал о литературе на этих нескольких страницах. Раньше и понятия не имел о такой работе над стилем: «работаю, как мул», «как галерник, прикованный на всю жизнь к веслу», «как землекоп, как грабарь, которому в одиночку нужно срыть до основания Казбек», «плачу от усталости», «болят все кровеносные сосуды». Ничего себе, это перед листом бумаги-то!.. Десятикратно переписывать рассказы, каждый раз избавляясь от лишних слов: оказывается, язык искусно прячет их, стараясь нас перехитрить. Проверять свежесть и точность каждого образа, сравнения… В рассказе «Любка Казак» пятнадцать страниц – вот вам папка в сто страниц со всеми вариантами Любки, и, кажется, последний ещё можно сократить.
Как будто в компанию праздных гуляк, любителей что-то пописывать, куда мечтал затесаться и я, вошёл серьёзный, матёрый профессионал, одним взглядом расставил всех по местам и между делом дал бесценные уроки. Я захотел немедленно прочитать всё, что сотворил этот чудо-писатель. Его книг не было ни в школьной библиотеке, ни в поселковом магазине, и только в Севастополе я купил пахнущий свежей краской, в обложке цвета томатного сока, том под названием «Пробуждение».
Не утерпел, стал читать в автобусе по пути домой. Начал, естественно, с рассказа «Король». Но что это?.. Если бы кто-то незнакомый увидел меня в начале поездки и в конце – думаю, не узнал бы, так вытянулось лицо. Это и есть великий Бабель? Это и есть «жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска»? Это вообще жизнь? Или набор ярко и грубо размалёванных фанерных кукол, со скрипом передвигаемых авторской рукой? К чему это всё написано? Кажется, весь рассказ – лишь к тому, чтобы ввернуть шикарную фразу «Беня знает за облаву». У героев нет ни мыслей, ни души, одни лишь инстинкты. Не только Белый Клык – даже бедная Фру-Фру гораздо больше человек, чем эти бутафорские налётчики!
Рассказ «Любка Казак» я вовсе не дочитал: лень разбираться, кто куда поехал, что кому сказал, если эти персонажи ничего не говорят лично тебе. Это могло бы сойти за занимательную этнографию, если бы было хоть немного занимательно.
Может быть, дело как раз в отсутствии воображения? Только не у меня. Я вернулся к «Повести о жизни».
– У меня нет воображения, – упрямо повторил он. – Я говорю это совершенно серьёзно. Я не умею выдумывать. Я должен знать всё до последней прожилки, иначе я ничего не смогу написать.
– Но у вас же литая проза, – сказал я. – Как вы добиваетесь этого?
– Только стилем, – ответил Бабель и засмеялся… – Всё дело в языке и стиле. Это я как будто умею делать. Но вы понимаете, что это же не сущность искусства, а только добротный, может быть, даже драгоценный строительный материал для него.
Что-то он сам о себе знал. Может быть, именно то, что без этой малости как ни старайся, каким стилем ни разукрашивай, – выйдет в лучшем случае полицейский протокол.
А хвалёный стиль? Так ли он хорош? Если выразить моё ощущение одним словом, этот стиль – деланный, как бывает деланная улыбка. От него разит трудовым потом. Да и просто физически неприятно читать книгу, где каждая фраза поглядывает на себя в зеркало, поигрывает мускулами, а некоторые даже снимают штаны.
Но ведь Паустовский восхищался, вся литературная Одесса, если ему верить, смотрела в рот?.. Я испытал одесские рассказы на Тане – она вернула через несколько дней с заключением: «Местами интересно и забавно». И даже в её речи с тех пор появились некоторые характерные выражения, а моя критика была, на её взгляд, чересчур строга. Родители приняли эти рассказы спокойно. Я оказался один против всех и сделал самый логичный вывод. Ничего не понимаю, вижу белое чёрным. А раз такой дальтоник – значит, и самому не стоит писать. Может быть, до тех времён, когда что-то пойму. А может, и вообще. Поживу, поучусь, посмотрю на мир, там будет видно.
Спрятал тетрадь поглубже в стол и постарался забыть о ней.
Впоследствии я неоднократно видел, как что-либо новое, с чем не встречался прежде, вызывает у человека мгновенное и часто сильное отторжение, но спустя время становится любимым. Бывало так и со мной, но не в тот раз. Бабеля я не полюбил до сих пор – стал к нему равнодушен, могу прочитать рассказ-другой, удивляясь давнему возмущению. Хочет писать так – и на здоровье, а ты пиши по-своему, всего-то и делов-пирогов.
Надо было больше верить в себя, думаю сейчас. Глядишь – и вся жизнь повернулась бы иначе… Но как вышло, так и вышло, что теперь гадать.
8 Зимой и весной того года случались дни, даже часы, которые сохранились в памяти целиком, до каждого слова и взгляда. Это время видится мне теперь цепочкой островов, а между ними – прыжок, ещё прыжок, сквозь пустоту, темноту, тишину.
В те дни, когда приходил свежий номер «Юности», мы с Таней читали продолжение «Острова Крыма». Уже понимали, куда всё катится: самовлюблённый балбес Лучников сдаст прекрасный остров Советам, даже если придётся ради этого пожертвовать сыном, отцом, друзьями, собой. Неизбежно сдаст. И всё-таки надеялись: вдруг его кто-нибудь образумит? Хотя бы Татьяна Лунина. Таня так полюбила её, что считала чуть ли не подругой и была готова простить всё что угодно, любой загул. Даже корыстному приключению с миллионером: «…как брал её этот старик, как он сначала её раздел и трогал все её места, неторопливо и задумчиво, а потом вдруг совсем по-молодому очень крепко сжал и взял её…» – даже этому нашла оправдание и поспорила с Мариной, осуждавшей подобные номера. Каждая осталась при своём, но доводы Тани, вспомнившей и «Яму», и Сонечку Мармеладову, и Nolite judicare et non judicabimine, в моих глазах были куда убедительнее железного знания как надо. Но, возможно, дело было в том, что это – доводы Тани.
Ещё один остров: открытые репетиции нашего ансамбля. Первая состоялась двадцать третьего февраля. Всё было как всегда, мы по нескольку раз начинали каждую песню, прерывались, повторяли с любого места, но теперь всю прежде скрытую работу видели человек пятнадцать – в основном девочки из восьмых-девятых классов. Под конец, когда мы поймали настрой, они даже стали пританцовывать. То, что затея удалась, я понял в следующую пятницу, когда народу в подвал пришло вдвое больше.
Восьмого марта мы впервые выступили в Доме Офицеров. Полный зал, новые песни, в том числе «Тёща», – а настоящая тёща сидела в четвёртом ряду, покатываясь со смеху вместе с Лизой Владимировной. После концерта мы неделю репетировали без Василия и бас-гитары, несколько дней он не появлялся в школе и, наконец придя, доложил: «Глеб Васильевич, пятьдесят два сантиметра, три с половиной кило!»
На весенних каникулах мы съездили в Севастополь на военно-спортивную игру. Соревновались районами – четыре огромные сборные. Наш район, Нахимовский, побеждал в игре все последние годы. Каждому из нас достался какой-то один вид, мне – перетягивание каната. Меня выбрали капитаном команды, вошли в неё парни из пригородных сёл – атлеты, знакомые с крестьянским трудом и горными тропами. Мы выдернули соперников, как гнилую репку, и до вечера смотрели, как другие бегают, подтягиваются и стреляют.
