— Когда-то я говорил тебе, Мария, что я не слишком терпелив. Я… мы ждали слишком долго, но, если ты не захочешь мне подчиниться, я сам все сделаю, а утром можешь меня ругать сколько хочешь. Я желаю тебя, любовь моя, я хочу возместить долгие часы одиночества, бесчисленные советы, переживания о том, что твои короли и отец могут вконец сломать тебе жизнь; а также твои собственные язвительные слова. Возместить потерянные годы. Этой ночью мы начнем догонять, и нам потребуется много-много времени, чтобы уравнять счет.
Его голос завораживал Марию, а колеблющееся пламя свечей, отражавшееся в его карих глазах, действовало на нее, словно колдовские чары. Она прижималась к нему, а его руки скользили по всему ее телу. Это не было похоже на грубоватые ласки Генриха Тюдора или холодное стремление Вилла к быстрому обладанию. Здесь было безумие. Сколь часто все эти годы, на широком ложе Генриха и на узкой кровати Вилла, она мечтала, что Стафф обнимет ее и предастся с нею любви. И вот теперь это произошло наяву.
Он стягивал штаны, а она тем временем улыбалась в душе от чистой радости, что он смотрит на нее вот так. Его тело накрыло ее сверху теплой надежной крышей, отгораживая от окружающего холодного мира. Она обвила руками его шею.
— Лицо твое всегда прекрасно, любимая, — прошептал он. — Оттого-то мужчины так и желают тебя. Но оно, кроме того, еще и честное. Честное и громко говорящее о красоте внутренней. Вот почему тебя так долго любит и желает этот мужчина. Я намерен предаваться любви с тобою до поздней зимней зари, я стану смотреть на твое лицо и буду видеть, что ты тоже меня любишь. Ты теперь моя, Мария Буллен, и моей останешься с этой минуты, что бы нас ни постигло в дальнейшем.
Прошло время — несколько минут, а может, часов, а может быть, веков, — и Стафф, без сил опустившийся на нее, поднял растрепанную голову и вгляделся в ее глаза, почти в упор. Он улыбался.
— Я близок к тому, любовь моя, чтобы сказать: за эти немногие минуты стоило заплатить семью годами ада. — Он протянул руку, поднял с пола ее меховую накидку и накинул на их разгоряченные тела. Мария прижалась головой к его подбородку, и он нежно поглаживал ее волосы. Одна ее рука покоилась на его груди, поросшей курчавыми волосами.
— Никогда прежде я не чувствовала себя так спокойно, так умиротворенно, — вздохнула Мария. — Но я уже не девочка и понимаю, что настоящий мир лежит там, за этой дверью.
— Верно, моя Мария. Но во дворцах Его величества дверей предостаточно — быть может, когда-нибудь у нас будет своя дверь. — Голос его прервался, он не был уверен, продолжать ли. — Когда-нибудь такой день настанет.
Марией овладела радость, какую трудно передать. Если бы сейчас в дверь заколотили король, ее сестрица и бушующий отец, она бы не придала этому ни малейшего значения и даже не пошевелилась бы.
Глава двадцатая
27 апреля 1527 года
Гемптон-Корт
Вопреки опасениям Марии, ей не только не пришлось скучать и прозябать в одиночестве, но каждая неделя, каждый день и каждый час стали для нее драгоценными: за каждой трапезой, на любой прогулке длинными, отделанными деревом и увешанными гобеленами коридорами Гринвича, Уайтхолла, Нонсача, Гемптона в любой миг она могла увидеть Стаффа.
Чаще всего их свидания были быстротечными, наполненными одновременно и радостью, и печалью, но каждое из них Мария хранила в тайниках своего сердца. Ей вовсе не досаждали постоянные взгляды придворных, грубоватые насмешки, а то и явные оскорбления в ее адрес как надоевшей королю любовницы. Эгоизм Анны, отсутствие отцовской ласки, по которой она некогда так тосковала, — какое значение имело все это теперь, когда ее любил Вильям Стаффорд, а она принадлежала ему одному, душой и телом?
Стафф поддразнивал ее, говоря, что они стали хитрыми, как королевские соглядатаи. Изредка служанка Нэнси, которой Мария полностью доверяла, сообщала то ей, то Стаффу, что один из них свободен и можно встретиться, но чаще всего они обходились без посторонней помощи. Иной раз Стафф отваживался приходить прямо к ней, когда Вилл, исполняя свою должность дворянина свиты, прислуживал королю и спал в соседнем с монаршей опочивальней покое, однако обычно они встречались в ночной тиши в какой-нибудь свободной опочивальне или ином не занятом покое, какой только удавалось найти в том дворце, где пребывал король со своим двором. Казалось, Стаффу известно все на свете: дежурства Вилла, в каком крыле и коридоре есть не занятые покои, когда можно рисковать без оглядки, а когда надо ждать много дней, тянувшихся бесконечно, не отваживаясь на свидание. Мария всецело полагалась на Стаффа, так же, как всецело отдавалась его желаниям и своей любви к нему.
Но теперь минула уж неделя, самый долгий период осторожности, и сырая прохлада этого апрельского дня в Гемптон-Корте стала заполнять все существо Марии. Всякий раз после свидания она жила приятными воспоминаниями о каждом его объятии, о каждой страстной ласке, снова и снова ощущала его нежные прикосновения, пока воспоминания не остывали, а сама она не воспламенялась жаждой нового любовного свидания с ним.
Было раннее утро. Мария прислонилась пылающей щекой к холодному свинцовому переплету окна, за которым сквозь пелену дождя виднелись бесчисленные крыши Гемптона с целыми зарослями кирпичных труб. Покои, которые ей здесь достались, были, по правде говоря, не так уж плохи: просторная комната с камином, к ней примыкала миниатюрная гостиная. Насколько лучшим стало жилище семьи Кэри всего за три месяца после того дня, как они вернулись из своей длившейся целый год ссылки! Да и провианта им теперь доставалось больше — из тех запасов хлеба, вина, пива и свечей, что ежедневно рассылались, сообразно должностям, по сотням покоев, занимаемых придворными. Проистекало это, скорее всего, из какого-то намека, брошенного великому Генриху ее сестрой, а вовсе не из высокой оценки Его величеством заслуг мастера Кэри. Впрочем, сегодня по красному кирпичу Гемптона струился холодный дождь, а от реки наплывал серыми волнами густой туман и душил своими цепкими холодными руками драгоценные для Марии воспоминания.
Она услышала, как вошла Нэнси, обернулась и увидела ее с охапкой выстиранного белья, за которым та ходила, и тюком розового, как морская ракушка, атласа.
— Добрые новости, леди Мария. — Миленькое личико девушки, обрамленное русыми волосами, сияло, когда она бережно раскладывала свою ношу на столе. — Прачки выстирали все белье, а вы вот на это посмотрите!
Мария с изумлением и восхищением смотрела на толстый тюк светло-розового атласа, который протягивала ей Нэнси. Не хотелось в том признаться, но она давно уже мечтала о новых платьях — ведь она больше года не была при дворе, а растущее влияние ее сестры на короля и придворных повлекло постепенные перемены в моде, так что ее собственные старые платья совершенно никуда не годились. Теперь все носили длинные, расширяющиеся кверху рукава и похожие на колокол юбки, а не старые, с пышными турнюрами, к каким по-прежнему тяготела королева — испанка Екатерина. В этом отношении Мария не страдала гордыней. Не разделяла она и ревностной заботы отца о славе рода Буллен. Но для Стаффа ей так хотелось выглядеть красивой и нарядной, а принять деньги или подарки от него она, разумеется, не могла, иначе ее скаредный супруг тотчас догадался бы обо всем.
