Он многозначительно замолчал.
– Ну? – не выдержав затянувшейся паузы, раздраженно спросил Самойлов. – Ты на что намекаешь?
– Господь с тобой, Федя, ни на что я не намекаю! Я просто так говорю – двое, мол, нас осталось, кто все про это дело знает... Надо бы решить, как дальше жить, что делать.
– Что ты такое несешь? – нахмурился Федор Лукич. – Что тут решать? Разбегаться надо, да подальше.
– А я думал, ты мне кров предложишь, прописку... Жил бы я у тебя тут, горя не зная, дачи охранял, а по вечерам садились бы мы с тобой, Федя, за стол, открывали бутылочку и писали бы под это дело мемуары – коллективные, сам понимаешь. Глядишь, большие деньги заработали бы. Материал-то какой! А? Сенсация! Ну, шучу, шучу. Правда твоя, Федя, разбегаться нам надо и сидеть тише воды, ниже травы – вроде, как ты давеча сказал, ничего и не было. Только тут, Федюшок, имеется одна загвоздка. Ты ведь у нас вроде за главного был, так? А я как наемный работник, уволенный в связи с ликвидацией предприятия. Вот я и говорю: а выходное пособие где? Премиальные там, аккордные, за вредность опять же...
Самойлов насмешливо фыркнул.
– Ах, вот ты о чем!
– Об этом, Феденька, о чем же еще? Я уже старый, какой из меня нынче работник? А жить на что-то надо – пить, есть, одеваться, лекарства покупать...
– В основном пить, – вставил Самойлов. – Ну, и сколько же ты хочешь?
Сиверс, казалось, был удивлен.
– Как это – сколько? Половину, Федя. И не вздумай хитрить, я-то знаю, сколько ты денег припрятал, я ведь эти денежки сам, своими руками добывал.
– Да ты обалдел, что ли?! – взвился Самойлов. – Зачем тебе такие деньги, ты же старый! Ты и двух процентов от этой суммы потратить не успеешь, а туда же – половину... Пропадут они у тебя, и все.
– А это, Федечка, не твоя забота. Пускай пропадают. Я себе на них жену куплю – молодую, красивую, с медицинским образованием. Пускай она за мной ходит. Ну, глядишь, когда-нибудь голая на столе станцует – очень я это дело уважаю. А когда помру, она меня хоть похоронит по-человечески. Памятник поставит с моей настоящей фамилией, и чтобы надпись: "Матвей Сиверс – человек, который знал Ленина". Хорошо я придумал?
– Кретин, – рассердился хозяин. – Памятник ему... Памятник, если хочешь, я тебе сам поставлю.
"Прямо сейчас", – подумал он про себя.
– Мне, Федечка, твоего не надо, – ласково возразил Сиверс. – Ты мне мое отдай, заработанное. Я тебе по старой дружбе говорю: давай миром разойдемся. Я, конечно, человек старый, меня прогонишь, я и уйду. Только, Федя, я тогда недалеко уйду.
И ненадолго. А когда вернусь... Ну, сам понимаешь. Не надо бы нам этого, Федя, ох не надо!
– Ты что же думаешь, – сказал ему Самойлов, – я всю кассу здесь, под половицей, храню?
– А где же? – простодушно удивился Сиверс.
– Так я тебе и сказал! Ладно, черт с тобой. Сделаем так: сорок тысяч получишь прямо сейчас наличными, а остальное потом. Пластиковая карточка тебя устроит?
– Не понимаю я ничего в этих твоих карточках, – сказал горбун. – Старый я уже. По мне, если деньги нельзя в руки взять, на просвет поглядеть, так это уже и не деньги, а один обман.
– Тяжело с тобой, Матвей, – вздохнул Самойлов.
– А со стариками всегда тяжело.
– О-хо-хонюшки... Да ты пей, пей. Не жди меня, мне что-то сегодня не хочется...
Он тяжело поднялся из-за стола и, обойдя гостя, вышел из кухни.
– Ты и ешь сегодня плохо, – сказал Сиверс ему вслед. – Вернее, совсем не ешь. Переволновался, наверное.
– Наверное, – не оборачиваясь, сказал Самойлов и услышал, как позади звякнуло, коснувшись края стакана, бутылочное горлышко и забулькала льющаяся жидкость. "Половину тебе, – подумал он со злобой. – Будет тебе половина".
Он прошел в комнату, открыл пронзительно скрипнувшую дверцу шкафа и принялся шумно, чтобы было слышно на кухне, рыться в вещах. Собственная нерешительность и осторожность казались ему чрезмерными – ну что ему стоило просто вынуть из-за пояса пистолет и влепить старику пулю между глаз? Но, с другой стороны, осторожность, проявляемая в отношении Сиверса, никогда не была чрезмерной. Старик никому не верил и мог выкинуть самый неожиданный фокус; Федор Лукич подозревал, что не имеет понятия о доброй половине имеющихся в распоряжении горбуна профессиональных уловок и трюков. Он бы уже давным-давно сидел за решеткой или был убит, но как-то всегда ухитрялся выходить сухим из воды...
Самойлов вынул из шкафа сверток с деньгами. Держа его в левой руке, вернулся на кухню и замер на пороге, потянувшись к пистолету: Сиверса за столом не было. Потом откуда-то справа послышался шорох; Федор Лукич повернул голову и увидел гостя. Старик стоял в отгороженном вылинявшей ситцевой занавеской углу, где у Самойлова размещалась газовая плита, и уплетал остатки вчерашней жареной картошки, беря ее пальцами прямо со сковороды.
– Аппетит у тебя, как у подростка, – сказал ему Федор Лукич. – Получи свои сорок тысяч. Да не забудь пересчитать, а то скажешь потом, что я тебя обманул.
– Непременно, Феденька, – заулыбался Сиверс, вытирая жирные пальцы о занавеску. – Непременно пересчитаю, денежки счет любят.
Он принял у Самойлова сверток, отошел к окну, где светлее, и, разложив деньги на подоконнике, принялся их пересчитывать – медленно, шевеля губами, поминутно сбиваясь и слюнявя пальцы. Его силуэт отчетливо выделялся на фоне окна; обе руки у него были заняты, а внимание казалось целиком прикованным к сложной процедуре пересчитывания купюр. Вот он поднял одну бумажку над собой и, закинув голову на горб, принялся изучать ее на просвет. Момент был идеальный; Федор Лукич запустил руку под рубашку, взялся за рукоять пистолета и большим пальцем сдвинул предохранитель, но Сиверс вдруг утратил интерес к деньгам и сунулся лицом к самому стеклу, как будто собираясь проломить его лбом.
– Вот суки! – воскликнул он. – Как же они меня выследили?!
– Кто?! – испугался Самойлов. – Ах ты старый козел! Кто тебя выследил?
– А я знаю? Да вон они, гляди – за кустами хоронятся, волки!
Федор Лукич бросился к окну. Сиверс посторонился, давая ему место. Самойлов осторожно выглянул наружу поверх ситцевой занавески, но никого не увидел, кроме пары скворцов, деловито выклевывавших из грядки недавно посеянные семена.
– Где? – спросил он.
– В Караганде, – ответил Сиверс и ударил его по затылку кастетом.
Голова Федора Лукича глухо ударилась о стекло, которое треснуло и со звоном посыпалось на подоконник. Ослабевшие ноги подогнулись, и Самойлов опустился на колени, из последних сил цепляясь непослушными пальцами за подоконник. Его руки сбили с подоконника несколько купюр, и те, кружась, упали на пол. Генерал попытался встать, но потерял равновесие, ударился о подоконник лицом и глухо замычал от боли.
