– Вот именно. Так вот, Федя, объект они зачистили минут за пять, от силы за десять. Все, что надо, подорвали, все сожгли...
– Это точно?
– Точней не бывает, я после сам сходил, проверил. Внутри, Федя, не то что человека – скелета целого не осталось, все в клочья, в щепу, в сажу, в порошок... Хиросима, одним словом.
Самойлов вздохнул. Медленно, с задумчивым и немного печальным лицом он открыл бутылку и расплескал водку по стаканам – Сиверсу побольше, себе поменьше.
– Странно, – сказал он, глядя в стакан.
– Что странно, Феденька?
– Что его больше нет. Даже не верится: был, был и вдруг кончился, пропал...
– Так ведь по-другому у людей и не бывает, – сочувственно сказал горбун. – Все когда-нибудь кончается. Особенно люди. И мы с тобой кончимся, и от нас ни следочка не останется... Оно, конечно, наш-то покойничек был особенный. Не поверишь, Федя, у меня до сих пор язык не поворачивается его по имени-отчеству назвать. Привык, понимаешь, шифроваться за столько лет, теперь уж, видать, до самой смерти не отвыкну. Ну, да ладно, что уж теперь-то... Снявши голову, по волосам не плачут. Да оно, пожалуй, и хорошо. Он теперь, как положено, в землю ушел. Конечно, похоронили его не по-христиански, так ведь, ежели подумать, христианин из него был как из нас с тобой – кордебалет. Сгорел и сгорел, нынче многих вместо кладбища в крематорий везут, землицу экономят. Все лучше, чем так, без могилы, на диванчике лежать.
Самойлов вздохнул.
– На диванчике? – переспросил он. – Надо же, столько лет на диванчике... Знаешь, я ведь его так ни разу и не видел. Сорок два года караулил, секретность соблюдал, знал про это место, помнил про него днем и ночью, а видеть – нет, не видел.
– Жалеешь?
– Даже не знаю. Наверное, да. Получается, я всю свою жизнь работал, рисковал, а для чего, зачем – сам не знаю. Я даже бункера этого в глаза не видел. Откуда мне знать, может, его и не было никогда, а это все вы с покойным шефом по пьянке придумали? Может, это розыгрыш, шутка, мираж? Знаю, знаю, – заторопился он, видя, что Сиверс хочет что-то сказать, – знаю я, что это не так. Доказательства видел, документы, фотографии даже...
А только ощущение все равно странное. Как будто вся моя жизнь мне просто приснилась... Ладно, давай за упокой его души. Истомилась она, наверное, над тем бункером без пристанища летая.
Они выпили не чокаясь, и Сиверс снова с аппетитом захрустел редиской.
– Ах, редисочка хороша! – похвалил он. – Чистый сахар, ей-богу! Огородник ты, Феденька, ну прямо исключительный! А вот у меня, сколько я на своем участке землю ни ковырял, сроду ничего путного не вырастало, слезы одни пополам с пыреем... Эту бы редисочку, Федя, да маслицем сверху намазать – цены бы ей не было!
Самойлов молча встал из-за стола, открыл холодильник и поставил перед ним блюдечко с куском свежего деревенского масла. Сам он почти не притрагивался к закуске. Из-за нервного возбуждения ему кусок не лез в горло, и он не понимал, как Сиверс после такой ночи может есть с таким аппетитом, чуть ли не с жадностью. Впрочем, если подумать, ничего удивительного тут не было: такой есть, что с него возьмешь? Он ведь, между прочим, даже рук перед едой не помыл, а что он этими руками делал, а? То-то и оно... Федор Лукич посмотрел на пальцы Сиверса, которыми тот копался в тарелке, выбирая редиску покрупнее, и аппетит у него пропал окончательно.
Он налил по второй, стукнул своим стаканом о стоящий на столе стакан Сиверса и торопливо выпил, чтобы заглушить неожиданно подкатившую к горлу тошноту. Такая излишняя чувствительность удивила его самого. Хотя это могла быть просто реакция на присутствие Сиверса: честно говоря, Федора Лукича уже давно тошнило от этой старой сволочи.
– Рассказывай, – потребовал он, глубоко дыша носом. – А то ты, как я погляжу, все темнишь чего-то, все ходишь вокруг да около, общими фразами отделываешься... Опять, что ли, напортачил?
– Кто, я? – возмутился горбун. – Да я сроду не портачил! Ты, Федюша, еще на свет не народился, а я уж научился все чистенько делать, аккуратно, как в аптеке...
– Ну-ну, – язвительно сказал Самойлов. – Помню я эту аптеку. Даром, что ли, мне тебя дважды пришлось в покойники записывать, а потом прятать как... черт, как нашего клиента! Даром? То-то же... А то – аптека... Аптекарь нашелся, чтоб тебя... Выкладывай, как дело было!
– Ну, если хочешь... – Сиверс пожал плечами, отчего его и без того низко посаженная голова опустилась, казалось, до самого пояса. – Ты генерал, а я дальше майора так и не продвинулся. Должен, значит, приказы выполнять...
– Вот именно. Давай докладывай. Налить тебе еще?
– А то как же, Феденька? Ты же знаешь, я это дело очень даже уважаю, особенно после работы, когда расслабиться можно.
Самойлов вынул из холодильника вторую бутылку, достал оставшуюся колбасу и стал резать ее толстыми, как любил Сиверс, аппетитными ломтями.
– Дело, значит, было так, – говорил горбун, с одобрением наблюдая за его действиями. – Джигиты, как я уже сказал, все зачистили, бункер заминировали, подорвали... Эх и грохнуло же, эх и полыхнуло! Жалко, тебя там не было. Чистый фейерверк! Как, понимаешь, огонь изо всех дырок шибанет! Ну и, натурально, джигиты наши домой засобирались. Мы-то, грешным делом, покуда они на свой фейерверк глазели, пару человек успели втихую снять – ну, винтовочка с глушителем, ножичек опять же... Ты ж знаешь, какие у меня специалисты! Никто и не заметил ничего. Ну, и дальше как по маслу: дал я сигнал, открыли мои ребятки огонь... Минуты не прошло, Феденька, а уж все стихло. Прошлись мы по двору, поглядели что да как. Ну, ты же понимаешь – кому контрольный, кому что...
Самойлов нетерпеливо кивнул, до краев наполняя стакан Сиверса водкой. Себе он плеснул совсем чуть-чуть – ему еще нужна была ясная голова.
Сиверс взял свой стакан, чокнулся с Федором Лукичом и выпил водку, как воду, даже не поморщившись.
– Ну вот, – продолжал он немного севшим голосом. – Управились мы, значит, с делами... И вот стою я, Федя, и думаю: кончилась наша работа, все мы теперь вчистую уволенные и ни одной живой душе не полагается знать, кто мы были, чем занимались, что в бункере лежало... Словом, подобрал я, Федя, автомат, который поближе лежал, и взял со своих ребяток подписку о неразглашении. Их ведь всего трое было, никто и пикнуть не успел.
Самойлов немного помолчал, переваривая это сообщение, а потом снова налил водки.
– Правильно, – сказал он. – Иначе и нельзя.
– Нельзя-то нельзя, – вздохнул Сиверс, – а все равно жалко. Просто сил нет, как жалко! Такие ребята были! Сам учил, сам воспитывал...
– Ну и не жалей, – сказал ему Самойлов. – Плохо, значит, ты их воспитал, раз они к тебе спиной повернулись.
– И то правда, – горбун мелко, пакостно захихикал, осушил свой стакан и закусил колбасой. – А хлебушек-то зачерствел, – заметил он, двигая беззубыми челюстями. – Хлебушек, Федя, лучше в холодильнике хранить, в полиэтиленовом пакетике... Я вот что думаю, – оборвал он себя. – Нас с тобой теперь только двое осталось...
