Музыка ужасна. На неё, как и на стихи, тоже выдаётся лицензия. Не за талант – за деньги. И придворный композитор имеет достаточно средств, чтобы заполучить нужный документ. Но…
…без лишнего зазнайства: моя песнь сильфиды выходит лучше!
Жещины – группками, жмутся у стен, как на провинциальной дискотеке. Ещё бы – под такой грохот в таких платьях не потанцуешь. Да и выглядят все скорее испуганными, чем весёлыми.
Много женщин в чёрном – жёны салигияров, в чём-то бесформенно-бесцветном – добропорядочные аристократки. Попугайно-яркие – Продажные. И лишь девушки, дебютантки, которым исполнился двадцать один год – в светлых платьях, вроде моего.
Я не попадаю ни в одну категорию: хоть и дебютантка, но замужняя. Да ещё и за салигияром! Мыслимое ли дело – в зелёном! Шепотки становятся громче.
Появляется церемониймейстер – толстый, важный, разодетый аляповато.
– Да начнутся танцы во славу Регент-Королевы! Вечное процветание её дому!
Объявляет столь гордо, будто сейчас перед нами явится фея снов и заиграет Моцарт.
И начинается какофония. Ничего жутче в жизни не слышала. Затыкаю уши, ищу угол, куда забиться. Но меня хватают за руку и тянут в центр зала.
– С ума сошёл! – успеваю сказать прежде, чем он подхватывает меня, странным образом трясёт в воздухе и ставит рядом, а потом сам – топает и хлопает. – Это танец?!
– Единственный, который позволено танцевать! – он пытается перекричать грохот, что здесь песней зовётся.
А я прикрываю глаза и представляю, как бы дивно было кружится с ним в вальсе.
На какой-то момент Бэзил замирает. А потом его глаза широко распахиваются:
– Так танцуют в твоём мире?
Снова залез мне в голову, но сейчас не злюсь.
Он наклоняется и шепчет заговорщически:
– Очень красиво, – и добавляет совсем уж крамолу: – давай попробуем.
Смеюсь и сияю для него, делаю книксен, протягиваю руку и… оказываюсь в объятиях. А потом мы кружимся, парим, наслаждаемся под музыку, слышную только нам.
Оба крылатые.
И пропускаем её появление.
– Какая наглость!
Противный визгливый голос вламывается в гармонию нашего полёта.
Только теперь осознаю, что все вокруг замерли и пялятся на нас. И прежде всего она – дородная, с мясистым красным лицом, которое под стать кухарке, а не королеве. Корона смотрится на ней, как на корове седло. А рядом, в инвалидной коляске, пускающий слюни, должно быть, венценосный сын. Пальцы на поручнях – скрюченные, взгляд пустой и стеклянный.
И тут зал отмирает: каждый спешит выразить своё почтение, льстит королеве, умиляется и сюсюкает над слюнявым правителем.
Мне кажется, что я очутилась в цирке уродов или в сказке о голом короле. Только салигияры не участвуют в этом представлении. Застыли на постах: чёрные, красные, белые.
Глазами нахожу судью Эйдена и ловлю немую просьбу: остановиться в шаге от войны!
Бэзил сжимает мне руку и снова ледяным, ненавистным мне тоном, бросает:
– Идём и не дури!
Меня трясёт.
Он предал Тодора, судью Эйдена, родителей, неужели предаст и теперь?
Шикает на меня:
– Не смей говорить с королевой. Это делает только придворный слухоусладитель.
Как же гадко! Ещё и молчать. Мне уже хочется закатить истерику, потому что диссонанс в его поведении слишком бьёт по нервам.
Но Регент-Королеве улыбаюсь и раскланиваюсь вежливо.
Она смотрит на меня, как на подопытную букашку. Через лорнет.
– А, эта та самая, которая закроет нас от грехов? Видимо, ей что-то обо мне рассказали. Мужчина – гладко бритый, статный с низким поклоном отвечает: – Да, моя солнцеликая госпожа. – Я думала, она будет больше, а эта – совсем пигалица. Много ли прикроет?
Королева презрительно фыркает, и все, как по мановению дирижёрской палочки, начинают хохотать. Бэзил почти до хруста сжимает мне руку. А лучше бы – поддержал, обнял. Чувствует же, что вот-вот сорвусь.
Но нет же – приказывает молчать!
Говорит королева:
– У тебя, пигалица, есть кое-что, что принадлежит мне.
Судорожно хватаю ртом воздух, потому что не понимаю, о чём речь, но от меня ждут ответа. А я должна молчать. Мотаю головой: нет, ничего нет.
Королева багровеет и со всего маху бьёт меня веером по лицу:
– Дура! Да как ты смеешь?! – орёт она, а я – размазываю кровь из разбитого носа.
Все молчат: возмущены! Не ей – мной! Даже Бэзил.
Королева кричит ему:
– Почему ты не объяснил ей? Ты что – не учишь свою жену?
И теперь всё потешаются уже над Бэзилом. Ублюдки! Грязные порочные твари! Да они волоса его не стоят! И мне плевать, пусть убьют.
Простите, судья, но в этой войне я не имею права останавливается.
– А прямо спросить нельзя? Обязательно нужно издеваться?
Слова тонут в возмущённом ропоте.
Слухоусладитель обмахивает госпожу тем самым веером, которым она саданула меня. Воркует над ней. А та, наконец, после картинного полуобморока, говорит:
– Это даже любопытно. Курица квохчет. Что она сказала? – подставляет ладонь к уху, будто прислушивается. – Ах, всё равно не понимаю куриный.
Едва сдерживаюсь, чтобы не нахамить. А дамочка, похоже, не видит краёв. Или ей очень нравится толкать к краю других и смотреть, как падают. Развлечение такое. Она снисходит, чтобы сказать:
– Раз ты столь глупа, то говорю прямо: отдай мне билет на «Харон». Тебе он не нужен. Неужели ты полагаешь, что такую, как ты, примет Небесная Твердь?
Вот же тварь! А тебя, можно подумать, примет! Я держусь, пока ещё держусь, самыми кончиками пальцев за край адекватности, но всё же. Говорю спокойно, как только могу в данной ситуации:
– У меня нет билета, не брала с собой.
Повисает тишина.
Потом королева начинает топотать ногами и орать на Бэзила:
– Ты сам тупой, как полено, и жену такую нашёл. Как вы вообще, мутанты, выродки, осмелились показаться мне на глаза без билета. Или вы думаете, что кому-то интересны?
Он молчит, смотрит в пол, сжимает кулаки.
А я не выдерживаю:
– Мой муж спасает ваши шкуры, сражается с чудовищами ради вас. Но, видимо, и S.A.L.I.G.I.A. не успевает, потому что вы тут все погрязли в грехах, самых грязных и отвратительных, какие только есть. А он – ангел.
Королева снова бьёт меня – лихо, наотмашь. Падаю, кувыркаюсь, юбки задираются. И тут слухоусладитель громко и визгливо заявляет:
