Следующим местом переброски было Тихоокеанское побережье Калифорнии. Везли нас автотранспортом, и мы одолели несколько сотен миль. И хотя большинству из нас пришлось довольствоваться местом в кузове грузовика, меня еще с двумя товарищами усадили в джип, за рулем которого сидел рядовой, который уже вскоре без обиняков заявил, что, дескать, хочет ехать вместе со своими друзьями в другом джипе, а за руль этого могу сесть я. Мол, ему сказали, что я во время войны был водителем танка. А что такое танк в сравнении с этой игрушкой? Водитель отчалил, вместо него прибыл кто-то из наших, и мы вчетвером покатили по прекрасной американской автостраде. Вскоре наша колонна растянулась настолько, что создавалось впечатление, что мы едем каждый по себе. Я был единственным в нашем джипе, кто говорил по-английски. Куда ехать, я знал — на запад, в Калифорнию, пункт назначения — лагерь Марч-Кэмп. Движение было довольно оживленным, и вскоре мы, оставив позади пустыню, по серпантину дороги стали углубляться в предгорья. Тогда мы увидели, наверное, самый прекрасный в жизни закат.
К моему удивлению, когда мы прибыли на границу, последовал ряд таможенных формальностей, движение колонны застопорилось. И все из-за того, что в Калифорнию был запрещен ввоз каких-либо фруктов. И когда проверявший нас таможенник убедился, что в джипе следуют лишь четверо немецких военнопленных, причем без охраны, он велел нам съехать на обочину и вызвал своего начальника. Начальник задумчиво почесал затылок, потом последовали телефонные звонки куда-то, и вскоре нас пропустили. Наше путешествие на запад Америки продолжилось. Этот быстро разрешившийся инцидент послужил своего рода примером тому, что в Америке вообще все решалось быстро, хоть и не всегда эффективно. Уже совсем стемнело, когда мы стали подъезжать к раскинувшемуся на огромной территории Лос-Анджелесу, и вышло так, что мы заплутали. Один веселый и дружелюбно настроенный американец вызвался проводить нас до самого указателя на Марч-Кэмп. На место мы прибыли уже на рассвете, я с ног валился от усталости и мечтал о том, как лечь и хорошенько выспаться.
Марч-Кэмп представлял собой необозримый лагерь, в котором сектор, отведенный для военнопленных, составлял ничтожную часть общей площади. Там даже имелся собственный аэродром, госпиталь и даже военный городок, больше напоминавший настоящий город. Нас было несколько тысяч, среди нас были и известные музыканты, художники, актеры и другие люди искусства, мы имели собственный симфонический оркестр, часто выступавший в большом зале с концертами, на которые публика ломилась, в первую очередь военнослужащие американской армии и члены их семей. Теперь работать приходилось только на территории лагеря, и надо сказать, как правило, заниматься всякой нудной ерундой. Но еды и солнца было вдоволь, можно было сколько угодно заниматься спортом, в особенности играть в футбол, и мы постепенно набирались сил.
Единственное, что нас по-настоящему беспокоило, это полное отсутствие каких-либо вестей из Германии. Война закончилась уже более года назад, а нам все еще не позволяли писать домой письма. Летом 1946 года каждый из нас получил по почте открытку из Ватикана, в которую мы вписали наши фамилии и имена — все это предпринималось для того, чтобы объявить о том, что мы живы. Но никого из наших родных так и не оповестили. Сверху на открытке было написано следующее: «Служащий потерпевшей поражение армии разыскивает своих родственников». Только много позже, уже из Англии моя мать, которую оповестили, что я пропал без вести и, возможно, даже погиб, получила от меня первую весточку. Сколько же времени было безвозвратно упущено! Как раз тогда напомнили о себе полученные на войне травмы и раны — осколок в ноге вызвал воспаление, подскочила температура. Меня сразу же положили в военный госпиталь, где я прошел курс лечения и откуда меня несколько недель спустя выписали как выздоровевшего.
В канун зимы мы покинули солнечную Калифорнию и вернулись в Нью-Йорк, за три дня проехав через всю Америку с запада на восток. В холодный и сырой день мы выгружались на огромной военной базе Кэмп-Шэнкс. Здесь мы оставались недели две-три, будучи уверенными, что нас отправят домой в Германию. Когда мы поднялись по трапу судна, на котором предстояло отплыть в Европу, офицеры заверили нас, что мы идем на Бремерхафен, где нас освободят. Если сравнить наш путь в Америку тогда в 1945-м, то на этот раз мы почти роскошествовали, к тому же поездка по океану заняла всего неделю. На борту не было никакого жесткого распорядка, каждый имел удобную персональную койку. Когда мы прибыли в Ливерпуль, мы, естественно, восприняли его лишь как остановку по пути в желанный Бремерхафен. Но внезапно поступило распоряжение быть готовыми сойти на берег, как говорится, «с вещами». Для этого нас и выстроили на верхней палубе. Тем временем на борт поднялись представители британской армии, они обменивались рукопожатиями и вообще любезничали с американскими военными, а нас направили к трапу, спустившись по которому, мы ступили на землю Британии. Потом нас усадили в поезд и доставили через Манчестер в Чешир.
Как уже говорилось, миновал год с лишним с окончания войны, а мы по-прежнему меняли одни лагерные ворота на другие. Нам пришло в голову, что американцы просто-напросто уступили нас по дешевке своим английским друзьям и союзникам. Как невольников. И когда мы обратились с просьбой к лагерному начальству ускорить рассмотрение нашей жалобы, оно заявило, что, дескать, это не в их компетенции. Тогда мы, поняв, что предоставлены самим себе и что помощи ждать неоткуда, направили официальную жалобу в Управление лагерями военнопленных в Британии. Параллельно с этим был создан соответствующий комитет, в который вошел и я. Впервые в жизни я принял участие в демократической процедуре. Британцы отреагировали незамедлительно и тут же прислали ответ, в котором приглашали группу в составе трех человек прибыть в их ведомство для встречи и обсуждения создавшейся проблемы. Если сравнить нас с немцами, оказавшимися в плену у англичан и одетыми в латаную-перелатаную форму британских вооруженных сил, то мы были в черной новенькой форме, выданной нам американцами. Когда наша троица прибыла на эту важную для нас встречу, ее тут же окрестили «американскими черными СС». Мы прекрасно понимали, что от исхода этой встречи зависит, поедем ли мы домой или же будем по-прежнему сидеть в лагерях для военнопленных. Вслед за нами прибыли двое сержантов британской армии, которым надлежало заниматься организационными вопросами, связанными со встречей. В бараке установили стол, стулья, что придало интерьеру черты напыщенной официозности, а меня наделило дурным предчувствием. Нам предложили чай с печеньем, но нервы наши были на пределе. Снаружи доносился тихий ропот наших товарищей. Минут пять спустя прибыла британская делегация. Они явились на машине, трое офицеров, один из которых нес под мышкой целую кипу книг. Это, как мы убедились позже, был военный юрист. За ними следовала девушка с блокнотом в руках, усевшаяся на другом конце стола. Все выглядело как-то до досады странно — у нас ведь не было ни карандашей, ни ручек, ни бумаги для записей. Не было даже конкретного плана действий.
Заседание открыл старший по званию офицер — полковник. Члены делегации представились, потом представились мы. Хотя поведение англичан отличалось корректностью, нас не покидало ощущение, что мы сунули головы в пасть льву. Полковник, вскользь упомянув о погоде, выразил надежду, что переезд через Атлантику прошел без каких-либо осложнений. Потом решил проинформировать нас о том, что, мол, недавно был в Германии и что, на его взгляд, дела там идут на поправку. Потом поинтересовался, кто из нас троих старший. Нам и в голову не приходило, что среди нас должен быть старший, по наивности считая, что демократия не регламентирует старшинство. Нам было года по 23–24, наши оппоненты выглядели и были намного старше и опытнее нас, но поскольку мой английский был куда лучше, чем у моих товарищей, было решено назначить старшим меня.
