1. Мистер Бальфур и доктор Вейцман
Из-за судьбоносного географического положения Палестины стало неизбежно, что Британия заберет ее себе в случае распада Османской империи. Ход истории с того момента, когда британские канонерки прогнали Наполеона из Сирии до того времени, когда лорд Солсбери предложил альтернативу «присвоению земли», привел, как мы видели, к своему логическому завершению. Но что Британия одновременно вновь отроет старую землю для ее исконных владельцев, добавило привкус новизны к обычному методу аннексии.
Для Бальфура основы были заложены еще за десять лет до Декларации, когда в бытность его на посту премьер-министра его любопытство разбередил отказ сионистов от предложенной Чемберленом Восточной Африки. Любопытство привело к его судьбоносной встрече с Вейцманом и пониманию желания собрать рассеянный народ в Палестине. В последовавшие затем предвоенные годы у него назрело желание позаботиться, чтобы Британия «сделала что-то» для решения еврейского вопроса.
Циничный — такой эпитет часто употребляли знавшие Бальфура люди всякий раз, когда пытались описать его шарм, от которого каждый говоривший с ним чувствовал себя счастливым. Он обладал глубоким и философским складом ума, он оставался ленивым и невозмутимым в любых конфликтах, он чурался деталей, оставляя факты подчиненным, играл в теннис, когда только возможно, но свои принципы управления государством проводил в жизнь всеми средствами политики, доступными превосходному интеллекту. Как принадлежащий к правящему классу по праву рождения, он обладал независимым состоянием и, оставаясь холостяком, стоял в стороне от суеты повседневной жизни. Из-за этой отстраненности в сочетании с ощущением большого физического роста он иногда казался высшим существом. «Он был совершенно бесстрашен, — говорил о нем Черчилль. — Когда его повезли на фронт, чтобы показать ему войну, он через пенсне невозмутимо восхищался рвущимися снарядами». И добавляет: «По сути, не было способа его пронять».
Но проблема евреев его действительно проняла.
У Бальфура мотив был скорее библейским, нежели империалистическим. Если можно сказать, что библейская культура Англии сыграла какую-то роль в освобождении Британией Палестины из-под гнета ислама, то свое воплощение она нашла в Бальфуре. Хотя он был полной противоположностью Шефтсбери, не верующим, а скептиком, не энтузиастом религии, а философом-пессимистом, иудаизм Библии пронизал его мышление, сознание евангелистов и пуритан было глубоко проникнуто иудаизмом. Задолго до того, как он хотя бы услышал о сионизме, Бальфур, с детства воспитанный на Библии, проявлял особый интерес к «народу Книги». По словам его племянницы, компаньонки и биографа миссис Дагдейл, это был интерес «всей жизни», который «происходил из изучения Ветхого Завета под руководством матери и из его шотландского воспитания. По мере его взросления росли его интеллектуальное восхищение и симпатия к определенным аспектам иудейской философии и культуры, и ему казалось, что проблема евреев в современном мире имеет огромное значение. Он всегда любил об этом говорить, и помню, что в детстве усвоила от него мысль, что христианские цивилизация и религия в необъятном, постыдно неотплаченном долгу перед иудаизмом».
В 1895 г. гостившая в доме Бальфура в Уиттингеме леди Констанс Баттерси, урожденная Ротшильд, записала, что после обеда они «много беседовали о евреях, иммиграции иностранцев, синагогах, хорах и церквях». Вторя обычным славословиям поклонниц Бальфура, она признается, какой испытывает восторг, что находится под одной крышей с «самым очаровательным мужчиной… милым, выдающимся, широких взглядов, утонченным… о боже, какая пропасть между ним и большинством мужчин», и добавляет, что он читал главу из книги Исайи «красиво и почтительно».
Упоминание Книги Исайи само по себе интересно. Нигде больше вечное томление по Палестине не звенит такой болью, как в Книге Исайи. Утонченный, отстраненный Бальфур никак не походил на персонаж Ветхого Завета. Но из всех англичан, кто в то или иное время помогал возвращению, он был, возможно, единственным, кто взялся содействовать ему ради самих евреев. Для него они были не инструментами христианского пророчества о царствии святых и агентами коммерческого империализма, но просто изгнанниками, которым следует вернуть, уплачивая «необъятный долг» христианства, их родину. И не просто любую землю, а именно их исконную землю. Почему Палестина? «Ответ, — писал он, — в том, что положение евреев уникально. Для них нация, религия и страна взаимосвязаны так, как не взаимосвязаны ни в одной другой религии или стране на свете».
Разумеется, мистер Бальфур не был единственным автором декларации, которую, как министру иностранных дел, ему предстояло подписать. По сути, в зависимости то того, чьи мемуары читаешь, можно вынести впечатление, что в конечном итоге это был Ллойд Джордж, или — нет! — это на самом деле сэр Герберт Сэмуэль переубедил кабинет министров, или — подождите-ка! — конечно же, это доктор Вейцман дергал за все ниточки за сценой. Мистер Бальфур воспоминаний не оставил и претензий не выдвигал, но то, что декларация носит его имя, далеко не совпадение.
Всё началось в 1906 г., когда правительство консерваторов, в котором Бальфур занимал пост премьер-министра, проиграло в парламенте и объявило всеобщие выборы. В ходе предвыборной кампании за Манчестер политический агент Бальфура некий мистер Дрейфус познакомил его с молодым ученым и пылким сионистом, который со временем станет первым президентом Израиля. Хаим Вейцман, в то время преподаватель химии в университете Виктории в Манчестере, тогда еще только выходил на сцену как преемник Герцля во главе сионистского движения. Ему было тридцать два года, и в Англии он прожил менее двух лет, но с самой юности трудился на благо сионизма в черте оседлости в России, где распространял листовки и собирал копейки для обществ Ховевей Цион. Время сбора пожертвований традиционно приходилось на праздник Пурим в марте, когда оттепель наводняла улицы Пинска грязью и слякотью, и мальчику, который в поношенном пальто старшего брата брел от двери к двери, эти первые шаги к Палестине казались холодными и бесприютными. Много лет спустя он, говоря об отказе от Уганды, задал вопрос: согласился бы англичанин, будучи на столетия изгнан с родины, на замену — на возвращение в Кале. Он умел быть, признавался этот англичанин (а был это губернатор Иерусалима, сэр Рональд Сторрс), пугающе убедительным.
Голос Вейцмена был голосом восточного еврейства, не культурный, космополитичный голос Герцля или состоятельных и влиятельных западных евреев, которые до сих пор вели дела с государственными деятелями Запада. Примечательно, что встречи искал Бальфур — из интеллектуальной жажды понять, что лежало за отказом от Восточной Африки. Заслоненный более насущными проблемами на задворках его сознания, оставался мучительно не находящий ответа вопрос. Те евреи, кого он знал лично, евреи из среды ассимилированных реформистов, которые бурно открещивались от самого упоминания Палестины, не хотели, даже если бы могли, объяснить страсти и душевные муки, какие разбередил проект Уганды. Дрейфус, которого он об этом расспрашивал, предложил привести одного своего молодого друга из университета — как образчика «другого еврея» и возможный источник сведений. Характерно для Бальфура, а также показательно в плане его уникального отношения к проблеме Палестины, что он согласился — не из корыстных соображений, чтобы способствовать своей кампании, а скорее в духе жажды знания. Трудно вообразить себе другого политического деятеля, который, как недавно смещенный премьер-министр среди проводимой наспех предвыборной кампании, занялся бы делом, настолько не относящимся к привлечению голосов или к злободневным политическим вопросам.
