— А где он теперь? — поинтересовался я. — Чем занимается?
Интересно было узнать, что стало с человеком, поставившим себе такую цель.
— Умер, — сказала Олла, продолжая смотреть на Фрэн, которая наконец уложила Гарольда на спинку поперек своих коленей. Фрэн пощекотала его под одним из подбородков. Чего-то залепетала и засюсюкала.
— Он работал на лесоповале, — пояснил Бад. — На него упало дерево.
— Мама получила деньги по страховке, — сказала Олла. — Но всё потратила. Бад ей посылает кое-что каждый месяц.
— Не так уж много, — уточнил Бад. — Больше у нас просто нет. Но она как-никак мать моей жены.
Тем временем павлин набрался храбрости и начал потихоньку, подпрыгивая и раскачиваясь, пробираться к кухне. Голову он держал неподвижно, слегка ее наклонив, и сверлил нас красным глазом. Над головой торчал хохолок, эдакий пучочек из небольших перьев, в несколько дюймов. Зато хвост украшали роскошные длинные перья. Он остановился, не дойдя до стола, и стал нас разглядывать.
— Не зря их называют райскими птицами, — заметил Бад.
Фрэн даже на него не посмотрела. Она была занята младенцем. Она играла с ним в «ладушки», и тому это нравилось. Ну, по крайней мере, он перестал пищать. Она подняла его и что-то шепнула ему на ухо.
— Только, — сказала она, — никому об этом ни гу-гу.
Ребенок уставился на нее своими выпученными глазами. Потом протянул руку и ухватил в кулачок прядку ее светлых волос. Павлин подошел ближе к столу. Все мы молчали. Маленький Гарольд увидел птицу. Он выпустил волосы Фрэн и встал у нее на коленях. Ткнул жирным пальчиком в птицу. Потом запрыгал и залепетал.
Павлин быстро обошел вокруг стола и двинулся к ребенку. Потерся длинной шеей об его ноги. Засунул клюв под рубашонку и помотал своей твердой башкой. Гарольд засмеялся и задрыгал ногами. Выгнувшись, он сполз с колен Фрэн на пол. Павлин продолжал его подпихивать, словно это у них была такая игра. Фрэн придерживала ребенка у своих ног, а он вырывался.
— Ну ничего себе! — воскликнула она.
— Чокнутый у нас этот павлин, честное слово, — сказал Бад. — Чертова птица не знает, что она птица, вот в чем беда.
Олла усмехнулась и опять показала зубы. Посмотрела на Бада. Бад отодвинулся от стола и кивнул.
Да, ребенок был урод уродом. Но, наверное, для Бада и Оллы это не имело значения. А если имело, они, наверное, просто сказали себе: ну, ладно, он урод. Но это же наш ребенок. И вообще, это у него такой период. А потом будет следующий. Сейчас один период, за ним будет другой. А как пройдем все периоды, всё станет хорошо. Наверное, что-нибудь такое они себе и сказали.
Бад подхватил Гарольда и стал подбрасывать его над головой, пока тот не завизжал. Павлин встопорщился, не сводя с него глаз.
Фрэн снова покачала головой. Разгладила платье там, где лежал ребенок. Олла взяла вилку и стала доедать фасоль.
Бад перекинул Гарольда на бедро и крикнул:
— Впереди еще кофе с пирогом!
Этот вечер у Бада и Оллы был особенным. Я знал, что он особенный. В этот вечер я был практически полностью доволен своей жизнью. И мне хотелось поскорее остаться с Фрэн вдвоем и поговорить о том, что я чувствую. В этот вечер я загадал желание. Сидя за столом, я зажмурил глаза и напряг мозги. Вот что я загадал — пусть этот вечер запомнится навсегда. И это мое желание сбылось. Правда, мне на горе. Но, конечно, тогда я не мог об этом знать.
— Ты о чем думаешь, Джек? — спросил Бад.
— Да так, просто думаю, — ответил я.
— Ну, поделись, — сказала Олла.
Но я только усмехнулся и покачал головой.
Когда в тот вечер мы вернулись от Бада с Оллой и забрались в постель, Фрэн сказала:
— Милый, наполни меня своим семенем!
Эти слова отозвались во всем моем теле, в каждой жилке, и я взревел и — сорвался.
Потом, когда все у нас изменилось, появился ребенок и все что за этим следует, Фрэн почему-то придумала, что именно этот вечер у Бада и стал началом перемен. Только она не права. Меняться все начало позднее, и когда начало, это будто бы происходило с другими, потому что с нами такого быть не могло.
— Черт бы побрал эту парочку с их уродливым младенцем, — бывает, говорит Фрэн ни с того, ни с сего, когда поздно вечером мы сидим у телевизора. — И эту их вонючую птицу, — добавляет она. — Надо же, завести себе такое! — говорит Фрэн.
Она часто говорит что-то в таком роде, хотя с тех пор ни разу не видела Бада и Оллу.
Фрэн больше не работает в молочном магазине, и волосы она давно остригла. И еще она растолстела. Мы об этом не говорим. Что тут скажешь?
Я по-прежнему встречаюсь с Бадом в цеху. Мы вместе работаем и вместе разворачиваем бутерброды в перерыв. Если я спрашиваю, он рассказывает про Оллу и Гарольда. С Джоуи всё. Однажды вечером он взлетел на дерево — и с концами. Больше не вернулся. Состарился небось, говорит Бад. А дальше совы разобрались. Бад пожимает плечами. Он жует бутерброд и мечтает, что Гарольд когда-нибудь станет полузащитником.
— Ты бы посмотрел на этого парня, — говорит Бад.
Я киваю. Мы, как прежде, друзья. Тут ничего не изменилось. Но я теперь думаю, что ему говорить, а что нет. И знаю, что он чувствует это, и хотел бы, чтоб все стало по-старому. Я и сам бы хотел.
Раз в год Бад вдруг спрашивает о моем семействе. И тогда я говорю, что всё ничего. «Всё ничего», — говорю я. Убираю бутерброды и достаю сигареты. Бад кивает и потягивает кофе. На самом деле, сын у меня растет шалопаем. Но я ни с кем об этом не говорю. Даже с его матерью. С ней — особенно. Мы с ней вообще говорим все меньше и меньше. В основном, сидим у телевизора. Но я не забыл тот вечер. Я помню, как павлин высоко задирал свои серые лапы, шагая вокруг стола. А потом мой друг с женой попрощались с нами на веранде. Олла дала Фрэн павлиньих перьев, взять с собой. Помню, как мы пожали друг другу руки, обнялись, сказали все слова, какие положены. В машине, по дороге домой, Фрэн сидела совсем рядом. И не снимала ладони с моего бедра. Так мы и ехали домой от моего друга.
Собор
(Перевод А. Рейнгольда)
Этот слепой, старый знакомый моей жены, собирался у нас переночевать. У него умерла супруга. Он навещал ее родственников в Коннектикуте. От них он нам и позвонил, сказать, что заедет. Он должен был приехать на пятичасовом поезде, а моя жена должна была его встретить на станции. Она не видела его лет десять, с тех пор как подрабатывала у него как-то летом в Сиэтле. Но они не прерывали общения. Наговаривали письма на магнитофон и отсылали пленку по почте. Я не очень-то был рад его приезду. Я ведь его вообще никогда не видел. И еще меня смущало, что он слепой. Слепцов я видел только в кино. Во всех фильмах слепые очень медленно передвигались и никогда не смеялись. Иногда их вели собаки-поводыри. В общем, я отнюдь не жаждал принимать в доме слепца.
