придет домой ко дню полнолуния.
Новая Голландия
Берт, держась за стену, идет по Херенграхт. Хорошо бы не столкнуться с кем не надо. Где-то здесь подрабатывает торговка селедкой, которая сразу его прибьет. А про этот дом он много чего слышал. Про молодую вдову, которая нашла на крыльце ребеночка накануне казни мужа и которая порубила на дрова великолепный кукольный дом. Сердце его забилось чуть быстрее. Вообще-то Берт случайно ни с кем не сталкивается – слепой от рождения, он вынужден заранее планировать свои маршруты, представляя себе опасность еще до того, как она станет реальностью.
Дело идет к лету. Улица нежится в долгожданном тепле. Черешня, которую его дружки наворовали, чтобы потом всем скопом лопать ее под Новым мостом, уже перезрела и начинает засыхать. В жару масло на столе превращается в лужицу, сыр покрывается пóтом и делается несъедобным, а эль больше смахивает на слабый чай. Мухи обсаживают копченую ветчину и робко жужжат, когда повариха пытается их прогнать с помощью крепкого словца и полотенца, чтобы, описав круг, снова вернуться к подвешенной лакомой плоти. Берт усмехается, мысленно сравнив себя с неубиваемой мухой, летящей через город, стремительной и глазастой.
Наутро после нашумевших похорон он прибежал в Старую церковь, пока вся банда дрыхла под мостом. Он прождал несколько часов в надежде, что она придет, но она не пришла. Он нашел свежую могильную плиту, но так как сам не мог ничего прочесть, за него это сделал пастор, прежде чем дать ему хороший пинок под зад: «Марин Брандт, – произнес Пелликорн раздраженным тоном. – 1656–1687. Все проходит».
Порасспрашивав выпивох в восточных тавернах, Берт кое-что узнал про жизнь Марин Брандт, ныне покойницы, на улице Херенграхт, в районе Золотой Подковы. Одни говорили, что она умерла от стыда за неблагодарного брата-содомита, – сама-то была такая правильная и набожная, вот сердце и разбилось. А другие говорили, что она умерла от постыдной любви и любовник до сих пор живет в ее доме. Ребеночка подбросили на крыльцо? Скажешь тоже. Да они его сразу спрятали, чтобы никто не видел, и уж, конечно, неспроста: кожа-то у него – жженый сахар. А еще там живет молодая вдова, которая, похоже, не собирается снова выходить замуж.
– Йохан Брандт не был содомитом, – вступила в разговор хозяйка таверны. – Знаете, как он расхваливал мою картошку? Настоящий мужик, хороший купец и отличный моряк.
– Точно, – подтвердил третий.
– Это враги Йохана решили подвести его под монастырь, да только себя подвели.
Какая-то правда в последних словах есть, потому что на следующий день после его смерти Джек Филипс, один из тех, кто на суде свидетельствовал против него, был найден в своей комнате с перерезанным горлом – то ли сам это сделал, то ли нет, так и не выяснили. Жалости он ни у кого не вызвал: во-первых, англичанин, а во-вторых, актер – этим все сказано! Выдавать себя за другого нехорошо. Разве Библия не учит говорить правду?
– После того как его утопили, все пошло наперекосяк, – продолжала хозяйка таверны. – Может, его вдова, в свои-то девятнадцать лет, и небедная, а вот акции ОИК начали падать. И все падают и падают.
– К войне идет, – сказал другой.
– И вода поднимается, – добавила хозяйка. Завсегдатаи дружно закивали головами, – когда они с ней соглашались, она наливала им до краев.
– Странные они, эти Брандты, – заявил первый. Видимо, он снял шляпу, так как на Берта повеяло пóтом.
– Откуда вы знаете? – спросил его Берт.
– Да знал я их когда-то, – ответил тот, а потом помолчал, неспешно крутя в руках шляпу. – Ох, и давно же это было.
Все посмеялись, не зная, как к этому относиться, в том числе и сам владелец широкополой шляпы. Но Берт все понял. От всей истории веяло печальным поражением.
Дойдя до нужного дома, Берт стучит в дверь. Слышит приближающиеся легкие шаги, но пока ему не открывают.
– Да? – слышится молодой женский голос.
– Мне нужна хозяйка, – говорит он.
Дверь приотворяется, и он ощущает лицом прохладный сквознячок, тогда как большой холл открывается навстречу другим органам чувств. Запахло стряпней, да какой! Фруктовый пирог… печеные яблоки и ежевика в сахаре. А еще пахнет лимонным соком, и уксусом, и лавандой, чистенькими полами и кирпичной кладкой. Откуда-то доносится журчащий смех ребенка, очарованного каким-нибудь фокусом, и отрывок песенки в женском исполнении. Берт чувствует укол ревности – он уж и забыл, когда его вот так же по-матерински пестовала или хотя бы трогала прохладная женская рука, тем самым включая в тесный семейный круг. Какая гамма переживаний еще даже не на пороге дома…
