Чухрай с удивлением слушал речь Хурделицы. Он не знал, что Кондрат так добре разбирается в том, о чем он, старый Чухрай, и думать боялся.
– Башковит ты, Кондратко! – вырвалось у Семена.
– Это мне, бывало, еще дед Бурило говорил. Да что толку! – усмехнулся Хурделица.
– Вот и я про то, – ухватился Семен за возможность поспорить. – Что толку! Измаил взяли, кровью своей залив стены неприступные, а ныне землю сию по Днестр снова турку по договору отдали. И вновь буджакские орды неподалеку бродят. За что же кровь лилась?
– Ну, ты, Семен, не прав. Толк великий есть. А хребет мы турку под Измаилом сломали на веки вечные. Он свою силу теперь потерял, не страшен… Да и орда уже не та. Придет время – вернем свои земли придунайские.
– Вернем! Вернем! Может, и волю, у нас панами похищенную, вернем? – заворчал старик.
– И волю!
– Ждать только, думаю, долго. Знаешь, пока солнце изойдет – роса очи выест.
– Не мы воли добьемся, так внуки наши. – Кондрат говорил с каким-то ему ранее неведомым убеждением. Спокойная уверенность его слов подействовала на Семена.
– Ладно. Хай будет не нам, так внукам нашим доля великая, – сказал он и наполнил вином стоящую на столе кружку. – Давай за сынка твоего!
Они выпили вино. Чухрай хотел снова наполнить кружки, но Одарка, заметившая, что супруг уже порядком охмелел, убрала сулею с вином со стола.
– Годи! Спать пора, – строго поджала она полные губы.
Чухрай вскипел было, но, встретившись с осуждающим взглядом супруги, сразу обмяк.
– Ладно. Коли жинка говорит, все равно по ее будет, – пробурчал он и, безнадежно махнув рукой, пошатываясь, направился к постели.
Кондрат уснул не сразу. Он был возбужден не столько выпитым вином, сколько впечатлениями дня. В его памяти прочно засело странное слово, которое сегодня несколько раз повторили проходившие мимо него офицеры из свиты де Рибаса. Слово было звучное, приятное, похожее на название Едисанской орды. По смыслу разговора Кондрат понял, что теперь так будет назван Хаджибей. Засыпая, он повторил это слово:
– Одесса! Одесса!..
Одесса[69]
Слово это сразу понравилось народу, которому «Хаджибей» напоминал о ненавистном турецко-татарском иге. Устиму и Якову новое название стало ведомо одновременно с вестью о том, что скоро Одесса станет вольным городом, поведет свободную беспошлинную торговлю с заморскими странами, и гавань, которую они начали строить, забелеет от корабельных парусов. Слово «вольная» волновало всех солдат, но в первую очередь так называемых арестантов.
Устим и Яков теперь строили корабельную пристань – широкий мол, длинным прямоугольником уходящий в море. Они вручную забивали в песчаное дно огромные сваи, насыпали вокруг них камни. Во время прибоя их часто накрывало высокой волной, сбивало с ног, относило от берега.
– Эх, уплыть бы, – произносил Устим, выплевывая соленую, пахнущую водорослями воду и указывая рукой туда, где море сливалось с небом.
– И уплывем! – коротко отвечал Яков, сердито хмуря огненно-рыжие брови.
В последнее время он все отмалчивался, редко раскрывал свои узкие, крепко сжатые губы. И глядел, глядел с тоской на торговые корабли, которые заходили в гавань. Не так давно он проплыл на утлой казачьей лодке отсюда до самого Дуная. Теперь его манил морской простор. Он мечтал о матросской работе и все крепче верил, что скоро их все же вызволит купец из неволи.
– Потерпим, – иногда говорил он, подбадривая себя и Устима.
А терпеть им приходилось немало. Они строили не только большой мол, но еще и малое жесте – гавань для гребных судов, элленги, верфи, две пристани, здание порта, адмиралтейство, таможню, частные дома – и равняли берег для карантинной гавани. Работы становились все тяжелей, а харчи и условия жизни для казенных людей – все хуже.
Лишь в дни, когда из Херсона или Севастополя приезжал Суворов, еда сразу становилась лучше, а командиры – ласковее. Такие внезапные перемены не оставались незамеченными.
– Суворов опять у нас объявился, значит, ныне каша с салом будет, – говорили солдаты, завидев любимого полководца, стремительно сбегающего с береговой крутизны в порт, к морю.
Но Суворов все реже и реже появлялся в гавани. А потом и совсем уехал командовать войсками в Польшу.
Перед своим отъездом Александр Васильевич сделал все, чтобы строительство нового города и гавани шло лучше и быстрее. Фельдмаршалу Петру Александровичу Румянцеву-Задунайскому он послал рапорт, где просил распоряжения использовать черноморских казаков на нужных работах[70].
Новые сотни и сотни солдат и казаков вливались в армию строителей. Работы приняли еще больший размах, но жизнь рядового люда сразу намного ухудшилась.
Иосиф Михайлович де Рибас, не чувствуя над собой суворовского надзора, стал беспощаден. Каждый грош был ему дороже жизни простого человека. Он, один из поставщиков войска, заботился лишь о собственной прибыли.
Де Рибас знал, что солдатам и казакам дают гнилой провиант: муку, смешанную с песком, в которой копошатся черви, и затхлую крупу. Знал и допускал все эти безобразия. Не беспокоило его и то, что зимой, возвратясь с тяжелых работ, полузамерзшие люди спали в сырых нетопленных казармах. Смертность в Одессе среди рядового состава возросла до невиданных размеров. За год команда, в которой находились Яков и Устим, вымерла почти сплошь – уцелело лишь пять человек. Рудой и Добрейко тоже погибли бы, если бы им не помогала Одарка.
