… и если посчитать на пальцах, то прошло восемь лет с тех пор, как Никита задвинул шторы и честно занялся домашним «навсегда». Честно делал с Викулей уроки, решая задачки тремя способами. Честно возносясь в обоих браках на небеса. Он перестарался в честности, резина лопнула, и вино превратилось в уксус…
А по вечерам Никита валялся на узком диванчике в коридоре, и тревожная женщина Димона подносила ему блины со сгущенкой. Никита сие поглощал, обожал свое «никто» и «ничто» и все же был некоей неопознанной субстанцией, ощущавшей только покой и отсутствие… Следующие дни примерно повторили эту канву. Димон забрасывал удочки насчет Белкина, Никита отмахивался: мол, что его трогать, сидит хорьком в норке, прижился уже, квартиру прибирает… Так они и жили и хрумкали благословенную неделю, и когда расплата за нее была уже близка, Никита замешкался, а Димон уснул… Жену встретил невозмутимый Белкин в красном галстуке. Должен же был ее кто-то встретить… хотя бы и в красном галстуке.
Никита мялся у зеркала. Димон подглядывал за ним сонным глазом и смекал, что дружок не хочет снова жить ответственным квартиросъемщиком, папой, папочкой и гадом. И что с того, все равно придется, зевнул Димон.
День настал восьмой; что творилось в прошлую ночь дома, Никита предполагать не хотел. Неповторимое чувство необратимого, словно глобус стал вертеться не с того боку, оттого что жена не звонила сюда, Димону, не шла по верному и легкому пути, очевидно, из уверенности, что верный путь не бывает легким… И Никите панически захотелось обратно, как хочется опоздавшему подкрутить стрелки назад. А впереди, словно недобрый знак, маячил Белкин, выдуманный на беду… И эта гусыня, быть может, сейчас истерически шутит и повторяет: «Ну и слава богу, что нет его… богу слава…»
«В конце концов, это мой дом… — невразумительно твердил сам себе Никита. — Сам его смастерил и не позволю… и ребенок у нее чужой… и сама она чужая…» Поздно, батенька, закомпостировали — вежливо и гадюче возражал голос слева. Никита оборачивался — и только ветер давал ему снежную пощечину… Заранее измеряя в мозгу децибелы предстоящей драмы, Никита расслаблялся, превращая себя в апатичный мешок бесполезных страхов и упреков.
И не зря. Все и впрямь решилось быстро. Жена муторно ходила по авансцене и объясняла, что «все». «Что «все» — понятно, а дальше что?» — вопрошал Никита. А то, что с Белкиным ей приятней, и она… они уже давно… и теперь он будет жить здесь.
«А-а, рокировочка», — констатировал Никита. Ему вдруг стали важней какие-то бредовые детали, вроде ключей от мансарды, что обронил на зимнем пляже… И дом, где предметы были слеплены в чудовищные скульптурные композиции, что означало по некоторым понятиям порядок и уют… Убогий почерк нового хозяина… «Люстру сними», — попросил Никита жену, считавший, что лучше оголенная лампочка, чем висюлечное страшилище. Сказал и вышел. А ему-то теперь что до люстры. Вышел — как выродился из тугой плодовитой матки, где боль давно уведена в подтекст. Вышел, спасительно не дочитав мелкий финал, разгребая кашу под ногами. Скарб Никита заберет когда-нибудь потом или вовсе на это плюнет, дом без него быстро сгниет, а могилы тревожить не принято… Злой, но довольный, Никита покаялся в нелюбви к мансарде. Сейчас он с радостью готовился взломать дверцу и зимовать медведем-шатуном. А по вечерам… а по утрам… В одно мгновение он узнал главную строчку мудрого из мудрейших, строчку на никаком языке, просто первобытную аксиому из жестов и мычания — сбросить тяготившее.
Я — чист, я чист, яяя… А вдогонку, не теряя остатков гонора, ковыляла жена, клявшаяся, что она погорячилась. Умолявшая остановиться. Никита привык к ее великодушию после драки, но сейчас никаких P.S. слушать не хотелось. Он желал слушать веселую песню, ехать в дрянном автобусе за город собирать снег… Дарить имя, фамилию, все-все дарить, как в День Благодарения… а себе оставить себя и тридцать рублей…
По снегу шел опомнившийся Белкин в красном галстуке. Он просто хотел обратно в свою мансарду. «Эгей! — орал ему Никита. — Давай наперегонки…» А Димон дома разогревал духовку, хихикая, мол, пропал Никитушка… и не жалел перца.
Случайное сердце
Казимир решил не медлить и раненько вышел из гостей поймать на вкус мокрое утро. Вчерашние встречи и даже легкая драка не стоили странного смешного сна, которого Казимир толком и не запомнил — только встал он с бугристой смердящей лежанки со словами: «Все прояснилось». Мертвый голос среднего тембра надиктовал Казимиру его жизнь как абсурдистскую пьесу. Детали, конечно, позабылись настолько, что брало сомнение — снились ли они вообще, но Казимир почему-то воодушевился. Без спросу у хозяев он вдохновенно пожарил три яйца, на четвертое (последнее) покушаться не стал, торопливо проглотил содержимое сковородки и тихо вышел вон.
Нужно было переварить съеденное и увиденное в одиночестве, шел густой мгновенный снег, сглатываемый лужами и скользким асфальтом. Людей было слишком много для столь раннего часа, Казимир сразу это заметил и подивился слегка — казалось, что все прохожие тоже только что из гостей и теперь спешат смыть грим и поваляться на своей кровати.
У заржавевшего входа в кладбищенский парк Казимир встретил кудрявую женщину в тяжелом пальто, подзывавшую мирно пасущуюся собачку. Казимир по привычке свистнул, и собачка ринулась за ним, как за старым приятелем по играм. Дама медлительно и настойчиво звала своего мопса обратно, но тот и не думал слушаться. Тогда Казимир злобно на него шикнул. Пес тут же потрусил к хозяйке, обиженно озираясь, и Казимира вдруг отчетливо пронзило ощущение «deja vu», то самое, нелюбимое и знакомое каждому чувство: да это уже когда-то со мной было. Казимир не любил обоснованных гипотез, недоступное органам чувств есть несуществующее, и баста! Впрочем, он сам от себя не ожидал такой категоричности, стоя в пустом осеннем парке с бело-желтыми деревьями и псевдоампирными фонтанами, откуда никогда не сочилась вода. В том, зачем он сюда пришел, Казимир признаваться себе побаивался, и все-таки цель оказалась яснее ясного: ему предстояла встреча, возможность поверить в добрую случайность… А парк стоял таким одиноким и жалким в своей запустелости, что Казимиру и самому стало жаль это забытое людьми местечко, где одинаково тоскливо и прохожим и покойникам…
Зато здесь можно было идти и не скрывать своего похмельного разочарования; может, весь минор из-за здешних мертвецов, а может, из-за погоды, которая только из окна теплой норки выглядела симпатичной и уютной… но что толку угадывать, если Казимир все выдумал сам, а после выдумка ему не понравилась. С намерением развеселиться он резко повернул обратно и у входа опять увидел кудрявую особу уже без собаки. Женщина сердито и внимательно вглядывалась в него, будто не решаясь признать в нем старого должника. «Который час?» — зачем-то крикнул ей Казимир, а у нее не оказалось часов, и Казимир с любопытством продолжал стоять и разглядывать ее, будто живого сфинкса, и чем дольше смотрел, тем более удивлялся нелепости и случайности этой фигуры, тем более завораживал сам себя непонятно чем… Громоздкое пальто, заснеженные кудряшки, заляпанные грязью сапоги, нервные глаза…
