Адриан встал, решительно кивнул и сказал:
— Да, я свидетельствую: все векселя погашены.
Коммерсанты зашелестели бумагами.
Кабаррюс видел, что вопросов пока не будет, и продолжил:
— Девятнадцатого июня, как вам известно, республика вбросила в оборот еще миллиард и двести пятьдесят миллионов бумажных ливров. Но доходы нынешнего года распределены еще в прошлом, а потому сюрпризов не будет. Франция — абсолютный банкрот.
Кабаррюс оглядел коммерсантов, сосредоточенно всматривающихся в цифры, и сел, однако реплики пошли почти сразу:
— У меня дочь в тюрьме ла Форс.
— А у меня обе племянницы в Карме.
— А семья моего кузена в монастыре кармелиток.
— В Сен-Лазар…
Сеньор Франсиско поднялся.
— Моя дочь Терезия в том же положении. Ее не спасла даже всем вам известная постыдная связь с комиссаром Тальеном. Делайте выводы. Можно ли с ними договориться?
Буржуа помрачнели. Брать на себя ответственность за судьбы арестованных заложников — это было решение не из легких.
— Я никого не тороплю и не пытаюсь принудить. — Кабаррюс покачал головой. — Напротив, давайте детально рассмотрим все — я подчеркиваю, все! — пути к примирению с режимом Робеспьера. Должна же быть граница у его аппетитов.
Повисла тишина. До этих пор никто никаких границ у якобинских притязаний не видел. Напротив, многое говорило о том, что их попросту нет. Тем персонам, которые стояли за Робеспьером, мир нужен был целиком, весь, без изъятий.
Аббат получил известие о совещании коммерсантов в Ингольштадте лишь на четвертый день. Совет не сразу сумел опомниться от такой наглости торгашей и около суток тянул с извещением.
«Купчишки бросили мне вызов?» — подумал Аббат, стиснул зубы и подошел к окну.
Отсюда остров Сите был виден как на ладони. Именно здесь тридцать лет назад казнили его друзей, одного за другим, почти без ссылок на законность.
Ему стало душно, он толкнул окно, но рама не поддалась. Тогда Аббат без размаха двинул широкой ладонью в центр переплета. Рама вылетела, и стекла вместе с обломками с хрустом ухнули вниз, на каменный тротуар.
«Значит, вызов!»
Ветер ворвался в кабинет и зашелестел бумагами. Звук был точно таким же, как тогда, тридцать лет назад, когда судебные приставы Людовика пришли описывать имущество ордена, уничтоженного решением парламента.
Ветер дунул в мокрое лицо. Аббат порывисто вдохнул и вытер глаза рукавом.
«Вызов!»
Именно орден осваивал заморские земли и крестил аборигенов. Он разводил сахарный тростник и отлаживал подвоз рабов. Орденские алхимики изобрели способ извлечения спирта, тогда еще просто «живой воды». Именно они, его братья, запустили титаническую торговлю ромом, рабами и сахаром, приносившую почти две тысячи процентов чистой прибыли.
Аббат закрыл лицо руками. Денег было так много, росли они так быстро, что в считаные годы Франция стала абсолютным лидером во всем. В такой ситуации европейским странам понадобились иные короли — не те, которые превращают свой двор в гарем, а рыцарей — в холуев. Короли поняли, что стали уже не нужны, и нанесли удар первыми: в Португалии, во Франции — везде.
Аббат отнял руки от лица, вздохнул и присел на подоконник. Королевские приставы смогли конфисковать какие-то жалкие кусочки. Орден умел оборонять свои интересы. Главные деньги были мгновенно уведены из-под контроля и вложены в самые перспективные компании — разумеется, анонимно. Теперь, спустя тридцать лет, эти бумаги стоили не просто много. Они стали неотъемлемой частью самых крупных корпораций мира. Ну а Людовику, королю Швеции Густаву и еще кое-кому орденом был вынесен смертный приговор, на тот момент заочный.
Аббат слез с подоконника и устало опустился в кресло. Правосудие, конечно, свершилось, но боль уже тридцать лет жила в его сердце. Он создавал агентурные сети в недрах масонских лож и помнил. Аббат пригибал к колену Ротшильда, заставлял это нищее ничтожество делать то, что ему говорят, и помнил. Он выискивал самых талантливых ребят, отправлял их учиться в Ингольштадт и все равно помнил. Даже сейчас, когда Аббат достиг во Франции всего, боль еще жила.
Он вздохнул, хлопнул в ладоши, и в дверях возник секретарь.
— Пусть начинают казни, — сухо распорядился Аббат. — Постепенно, демонстративно, от тюрьмы к тюрьме.
Марию-Анну Лавуазье арестовали на шестой день после того, как Анжелика исчезла. Она очень надеялась, что девочке удастся избежать этой мясорубки, которая работала все быстрее и быстрее.
Слово «амальгама» стало главным судейским термином. Так называлась манера объединять любые дела в одно и приговаривать всех сразу — оптом. Главное обвинение на сегодня было таковым: заговор с целью поднять в тюрьмах восстание и открыть ворота Франции королям и священникам, основным поборникам тирании и деспотизма.
Не было никакого секрета в том, что расправа хорошо продумывалась и готовилась давно. Еще в марте в провинциях закрыли все революционные трибуналы. Арестованных перевели в Париж. Теперь достаточно было одной подписи, чтобы в течение нескольких дней ликвидировать всех. Видимо, 7 июля 1794 года такая подпись была поставлена.
Началось все с дела Люсиль Демулен. Эта нежная женщина задумала, видите ли, разорвать железные двери камеры, встать во главе армии арестантов, а главное, арестанток, и вцепиться зубами в глотку беспомощной республике.
Доносы поставили на поток. Штатных осведомителей переводили из тюрьмы в тюрьму и из камеры в камеру, чтоб они запомнили хотя бы имена и лица будущих заговорщиков. Гильотины работали безостановочно, по всему Парижу.
Мария-Анна могла только ждать и молиться. Правосудие уже раскрыло целую серию заговоров: в Сен-Лазаре, в монастыре кармелиток, в Бисетре. Оно снова возвращалось в тюрьмы, казалось бы, уже очищенные от заговорщиков, прихотливо и своенравно. Опять летели головы — уже у тех, кто надеялся, что его пронесло.
А потом Мария-Анна от кого-то услышала, что Пьер Самюэль тоже арестован, и сердце женщины едва не остановилось. Сын Элевтер, последнее, что у нее было, оставался в этом жутком мире совершенно один.
С того дня, как Адриан уехал, Анжелика потеряла покой. Ей не спалось, не елось, за каждым кустом сада, огороженного высоким кирпичным забором, мерещились фигуры — такие же, какие она увидела ночью возле дома мадам Лавуазье. Она боялась оставаться здесь одна и еще больше страшилась куда-то выходить.
Уже через три дня Анжелика перетащила постель на чердак, перенесла туда все свои запасы. Потом она заставила себя спуститься и разложила вещи так, чтобы казалось, что она в спешке собралась и бежала. Анжелика вернулась на чердак и принялась ждать. Через сутки, вечером дверь заскрежетала.
Внутри обмерло, и Анжелика подобралась к слуховому окну. Дом и сад тщательно, шаг за шагом осматривали двое — такие же, как те, которые стояли за кустом в садике мадам Лавуазье. Ее жутко затрясло.
