— Получи!
Грубиян брызнул зубами в стороны и отлетел. Затем был второй. Потом — третий! За ним еще двое.
Колонна жниц и птичниц с визгами разлетелась в стороны. Он схватил свою Анжелику на руки и помчался прочь, перепрыгивая через корчащиеся тела и сшибая встречных патриотов.
Аббат сидел на Марсовом поле, чуть поодаль от депутатов конвента, принимающих парад, в гуще старцев и юношей. Солнце светило ему в спину, и это было правильно, потому что горожанам оно слепило глаза каждый раз, когда они пытались посмотреть в самый центр, на Робеспьера.
Этот истинный первосвященник новой религии в какой-то мере был еще и живой заменой Христу. В идеале, через три-четыре года он должен быть предан и убит. Лучше, если женщиной. Как и Марат, едва не вырвавший эту священную должность Иисуса у товарища по партии. Сам Аббат в какой-то мере ощущал себя Богом-Отцом, никому не видимым, но от этого не менее значимым.
Аббат глянул в сторону Робеспьера и поморщился. Мальчишка перенервничал, а потому в первой речи, перед сожжением картонной статуи Гидры атеизма, сказал не то, что надо. Ему следовало акцентировать внимание на том, что именно короли и священники сеют зерна атеизма в народе. Вечная революция, постоянно истребляющая зло, и есть главная, природная религия человека.
Теперь все выровнялось. Колоссальное театральное действо представляло собой саму жизнь. Дети были детьми, беременные — беременными, кузнецы — кузнецами, а пастушки — пастушками. Даже калеки получили свою роль. Они изображали совершенное несчастье, далее которого разве что смерть.
В какой-то мере это была обычная магия. Парад зеркально точно отражал жизнь. Поэтому Робеспьер, геометрическая вершина действа, был точным отображением вселенской власти. Он сливался с ней, был ее воплощением на земле.
Парад вошел в решающую фазу. Народ стали приводить к клятве вечной верности идее. Тут ряды вдруг смешались. Некто сломал строй в самом важном его звене, там, где шли беременные женщины, олицетворяющие бесконечное пополнение революции свежими силами. Этот субъект стремительно прорезал толпу по прямой линии. Так нож рассекает плоть. Аббат привстал и поджал губы.
Это был Адриан. На руках он держал Анжелику. Остановить их было некому.
Через полчаса Аббат уже знакомился со сводками. Агенты заметили отсутствие Анжелики, когда мадам Лавуазье зажгла подсвечник, и немедленно оцепили квартал. В это время люди уже шли в Тюильри. Агенты перетряхнули всех, в конце концов дознались, что Анжелику надо искать среди беременных, но колонна ушла довольно далеко, и они снова потеряли время. А потом случилось то, что видел Аббат. Теперь перед ним стояли двое: офицер, руководивший агентами, и Охотник.
— Что, не могли взять? Это было так трудно?
Офицер потупил взгляд, а Охотник сделал неопределенное движение бровями и сказал:
— Вы же видели, как он бежал.
Аббат разъярился, но кричать не стал.
— Что-то я не пойму, тебя это умилило?
— Я многое повидал. — Охотник не опустил глаз. — Но это было что-то особенное. Его не остановил бы никто.
Аббат на мгновение замер и все-таки сказал:
— Ты становишься старым.
Повисла мертвая тишина.
Аббат перевел взгляд на офицера и приказал:
— Если они не свяжутся с вдовой Лавуазье в пределах недели, отправить ее на гильотину. Достаньте мне их. Немедленно. Хоть из-под земли.
Анжелика так и не нашла времени объяснить, что не беременна. Им было не до того. Экипаж тронулся, потом они пересели в следующий. Адриан бегом пронес ее сквозь ворота дома, снятого им на окраине Парижа, и кинулся раздевать. Только тут все и всплыло.
— Что это? — Адриан потешно поднял брови, обнаружив стянутый нитками комок тряпья, некогда бывший платьем.
— Потом! — Анжелика отшвырнула накладной живот. — Иди ко мне!
Но это «потом» так и не наступило. Сперва они вместе погрузились в воду, прогретую июньским солнцем в огромной бочке, стоявшей во дворе. Потом мужчина и женщина вынесли из дома постель и бросили ее под яблонями в саду, обнесенном красной кирпичной стеной. Только ночью комары загнали их в комнату. У них находились дела поважнее, чем комок тряпья, валявшийся в углу.
Совершенно пьяные друг от дружки, они вытоптали всю траву в саду, помяли клумбы, перебили половину посуды, нетвердо держащейся на столе, и даже сломали стул.
Лишь когда все запасы хлеба, ветчины и вина кончились и Адриан собрался выйти из дома, она как очнулась.
— Мы ведь никогда больше не расстанемся?
Он помрачнел.
— Только один раз, Анжелика. Я обещал. Это будет не скоро, и я уеду ненадолго, но иначе не могу.
Ее сердце словно пронзила заноза, длинная и остистая. Время полетело еще быстрее. Может, потому, что каждый их день мог оказаться последним.
Терезия напряженно ждала, но ее вчерашний пламенный любовник не сделал для освобождения любимой женщины ровным счетом ничего. Он навестил ее один раз, пока она сидела в ла Форс. Но Терезию тут же перевели сюда, а здесь можно было объясниться лишь записками. Их становилось все меньше, а новости, поступавшие снаружи, были все жутче.
— Они его делают Богом! — с вытаращенными глазами рассказывала о Робеспьере женщина, посаженная к ним в камеру. — Уже появилась Богоматерь! И она не одна! Уже десятки женщин объявили себя матерями непорочно зачатого Робеспьера! Это просто сумасшествие!
Но Терезия видела, что никакого сумасшествия нет, все просчитано. В первой речи на празднике Верховного существа вождь пообещал уже завтра развязать кровавую борьбу с тиранией и деспотизмом. Уже через день эти слова обернулись новым законом о подозрительных. Охранник принес им свежую газету, и женщины замерли.
Последняя, шестнадцатая статья гласила: «Защитниками невинно оклеветанных патриотов закон считает присяжных патриотов; заговорщикам же защитников не полагается».
Они долго все вчетвером пытались понять, во что якобинцы превратили законность, но так и не смогли. Как ни крути, а в лицо им смотрело абсолютное зло. 23 июня, в день рождения Жозефины, комиссар, пришедший специально для этого, сообщил, что ее муж Александр Богарне только что гильотинирован.
Зло не просто царило. Оно куражилось.
Франсиско Кабаррюс уже не строил иллюзий, а потому двинулся напролом. Он разослал письма всем, о ком хоть что-то знал, и 2 июля 1793 года в Ингольштадте, в зале, арендованном неподалеку от университета, собрались те, кто не струсил.
Сеньор Франсиско поднялся и заявил:
— Господа, внешнеторговый баланс Франции вам в общем известен, однако я взял на себя смелость огласить его полную версию. Если кто-то еще не видел новых цифр, а потому в чем-то сомневается, прошу обращаться к мсье Адриану Матье. Он лично погасил эти долги. Не так ли, мсье Матье?
