Мой настолько оживилась, что даже приподняла свое тело со стула.
— Понимаете, в этом вся суть. Если бы он только время от времени подвергал термической обработке пару-другую дешевых бирманских сапфиров и довольствовался скромным барышом, японцы сочли бы жульничество частью игры. Но он мыслил по-американски масштабно — хотел все сразу и поэтому поехал в ту Богом забытую деревню в Танзании и скупил весь сапфировый хлам буквально килограммами.
Я ждал, ждал, но Мой не продолжала. Впала в какую-то мечтательность.
— Не понимаю, — наконец подал я голос.
Потребовалось минуты две, чтобы мои слова до нее дошли.
— Неужели? Чтобы все понять, необходимы две составляющие: температура тысяча шестьсот градусов по Цельсию и бериллий.
— Вы подкупали японские лаборатории, которые проверяли камни?
Она махнула рукой.
— Все не настолько тонко. Тайцы не знают, как подкупать японские лаборатории, если такое вообще возможно. Просто эти лаборатории были не в курсе событий. Не знати или не верили, что тайцы могут быть одновременно такими ловкими, такими хитрыми и такими смиренными. К тому же их тесты на бериллий были грубыми и неточными. И еще: в счетах мы не употребляли слово «падпарадша» — только «сапфиры». Японцы считали себя хитрецами: думали, что покупают суперценные падпарадша, а мы об этом не подозреваем. Они полагали, что обманывают нас, чего мы и добивались. Японцы — ужасные расисты, нисколько не изменились со времен «нанкинской резни».[78]У них в голове не укладывалось, что наш деградирующий желтый народ способен их перехитрить. Мы никогда не продавали товар по рыночной цене — тридцать тысяч долларов за карат, — всегда на двадцать пять процентов дешевле. Старались убедить японцев, что они приобретают камни из подлинных тайских копей, где добывают лучшие в мире экземпляры сапфиров падпарадша. И лишь когда японцы начали продавать свои тайские падпарадша, которые были на самом деле никудышными африканским сапфирами, в Америку, где лаборатории компетентнее и работают оперативнее, они поняли, какую шутку сыграло с ними Конграо. А поскольку мы не заявляли, что торгуем сапфирами падпарадша, то и спросить с нас было нечего. Эта афера разорила половину их торговцев драгоценными камнями. Банкротства происходили повсюду: от Нагасаки до Саппоро. — Мой потерла подбородок. — Нехорошо смеяться.
— Но вы убили Фрэнка Чарлза. Поставили своим представителем, зная, что японцы рано или поздно с ним разделаются.
— Детектив, вы ужасно наивны и из-за этого неправильно судите о человеческих характерах. До сих пор считаете Фрэнка Чарлза жертвой только потому, что его грохнули. Все происходило как раз наоборот. Если фарангов одолевает алчность, они не знают удержу. Сообразив, как работает схема, Фрэнк превратился в фанатика. Ах Тинь умоляла его угомониться: он продавал слишком много, что нарушало баланс. Однако он не только не послушался, но и сам начал обрабатывать камни. Подогревал до тысячи шестисот градусов по Цельсию, добавлял бериллий и очень преуспел в этом деле. По сравнению с нашими людьми подходил к процессу более методично. Даже потратил деньги и приобрел новые печи и описание процесса, что позволило ему соблюдать время обжига до миллисекунды. Видите ли, детектив, суть Фрэнка Чарлза, так сказать, источник его бытия, — алчность. Вполне симпатичный малый, он действительно хотел снять хотя бы один сносный фильм, но его всю жизнь гнула жадность. Он был жадным-жадным-жадным. Поэтому так растолстел и поэтому захотел на шестидесятилетие десять девчонок в одном джакузи. Никаких психологических тонкостей, лишь старомодная алчность и хищнический американский дух.
Мне надоело, что она высмеивает мою наивность. Я долго молчал, обдумывая дело от начала до конца. И через пять минут все еще качал головой.
— Но тот способ, каким его убили, Мими, то, как он умер… Это ведь ужасно!
Она невозмутимо затянулась и затушила сигару.
— Вы представляете, насколько дотошными могут быть японские ювелиры? Всю жизнь, словно поблескивающие насекомые, трудятся на микроскопическом уровне — сбривают микрон здесь, микрон там, контролируют свой мир до такой степени детализации, что можно сойти с ума. Неудивительно, что все они мужчины. Страсть властвовать — вне шкалы человеческих ценностей. Представьте, что происходит, когда такой мужчина обуреваем ненавистью или жаждой мести.
Я быстро заморгал.
— Но кем бы ни был преступник, он как-то раздобыл копию фильма. Знал, что картина не шла на широком экране и о ней не слышало ни одно важное лицо…
Я запнулся, поскольку Мой метнула один-единственный взгляд в глубину дома, где скрылась служанка. Я понял: больше она не скажет о деле ни слова — незачем. Но все-таки решил задать еще вопрос:
— Значит, это было в интересах Конграо — подставить козла отпущения? Содействовать преступлению и одновременно обеспечить надежное алиби, а именно: доказать, что ставший жертвой Фрэнк Чарлз совершил самоубийство во время съемок фильма? Вот почему Уитерспун, тоже член Конграо, получил приказ послать мне копию? Вы все еще торгуете с японцами? Полагаю, их нужно было как-то успокоить?
Мой не ответила. Разговор был окончен. У меня остался последний туз.
— Доктор, токсиколог обнаружил в крови Фрэнсиса Чарлза тубокурарин хлорид. Каким образом ювелир сумел его достать? Откуда вообще узнал, что он потребуется? Фрэнк Чарлз был парализован, но в полном сознании, когда Сузуки пилил его череп, вскрывал и ел мозги.
Вместо ответа Мой одарила меня одной из тех улыбок, когда уголки ее губ поднимались вверх и обнажали клыки.
Я встал и, пройдя через дом, где не обнаружил никаких следов служанки, оказался с другой стороны. Там два охранника Мой разговаривали с копом, сидящим в полицейской машине — той, на которой я сюда приехал. Увидев меня, охранники распрямились, но я заметил, что они глупо ухмыляются какой-то истории водителя. Я сел на заднее, а не на переднее, как обычно, сиденье.
— Куда? — спросил шофер.
Я посмотрел из бокового окна на великолепный дом Мой и реку за ним, на голых ребятишек из трущоб, орущих и ныряющих с причала.
— Вот самая странная история из всех, какие я слышал. — Говоря это водителю, я не сводил глаз с тощих мальчишек. — Давным-давно сюда приехал с Запада богатый человек. Случилось так, что он запутался в собственной мечте, предсказав до мельчайших деталей, каким образом умрет.
— Что? Так куда едем?
Я задумался.
— В «Силом». Это грязная трехзвездочная гостиница напротив индуистского храма.
Храм назывался «Шри Мариамман», и вокруг него всегда толпились продавцы цветов, благовоний и амулетов. Понятия не имею, почему в центре Бангкока должен находиться индуистский храм, но он невероятно знаменит и славится святостью, если судить по количеству охры и красной пудры, которое люди рассыпают на его святилища, и числу полуголых индийских святых, приезжающих сюда помолиться из таких мест, как Варанаси. Обычно они останавливаются в той же трехзвездочной гостинице, где японский ювелир господин Сузуки совершил самоубийство. Строго говоря, не было никакой следственной необходимости посещать его бывший номер. Все касающиеся его смерти улики хранились в полицейском управлении. Но я испытал что-то вроде животной потребности оказаться в том месте, где коротышка японец — согласно одному из донесений он был ростом пять футов два дюйма — привел себя в состояние управляемого оргазма ярости. Неудивительно, что менеджер отеля, суеверный таец, до сих пор не заселял номер и даже ставил перед дверью чашу с плавающими бутонами лотоса. Он пропустил меня, не задавая вопросов, как только я показал ему удостоверение полицейского.
