на этот провинциальный околоток. Ему вообще слишком многое об этом известно, но я говорю только о том, чего он не мог ни выдумать, ни угадать, ни узнать от третьих лиц.
– Поразительная информированность для иностранца, четыре дня назад прибывшего в Москву!
– Лисица – опытный разведчик, а четыре дня – это четыре дня. Девяносто шесть часов, пять тысяч семьсот шестьдесят минут, триста сорок пять тысяч шестьсот секунд… Не думаю, что он потерял хотя бы одну из них даром, не тот это человек.
– И что ты предлагаешь?
Змей пожал широкими плечами, и его кожаный плащ тихонько скрипнул.
– Есть как минимум два варианта. Можно отвинтить ибн Зейду башку и сказать, что так и было. Канал поставок, таким образом, будет окончательно потерян, но его все равно пора закрывать. Слишком много в последнее время вокруг него возни, слишком много каких-то нелепых происшествий… Черт с ним, с каналом. Свято место пусто не бывает, закроем этот – откроем другой. Но на это потребуется время, а вагон с оружием не может бесконечно болтаться на запасных путях. Кроме того, кинув ибн Зейда и его хозяев, мы потеряем не просто канал, а надежных деловых партнеров. А заодно и репутацию… То есть из-за несчастного центнера кокаина, присвоенного сегодня, мы рискуем навсегда лишиться хорошего источника доходов. А может, и головы. Сами знаете, наши партнеры – сволочи мстительные, они нам этого не простят. На кой черт нам сдалась война с «Аль-Каидой» в центре Москвы?
– Грамотно излагаешь, – кивнул Андрей Никитич, – я и сам точно так же думаю. Тогда что?..
– Тогда остается второй вариант: рискнуть и со всеми мерами предосторожности отправить груз по маршруту. Ибн Зейд все равно здесь, вот пускай он со своими людьми его и сопровождает. Конфликт будет исчерпан, обе стороны останутся при своем интересе. А потом как-нибудь соберемся вместе и подумаем, как наладить новый канал. Возможностей-то сколько угодно! Можно морем, а можно и по воздуху – например, самолетами МЧС. С гуманитарной помощью…
– Ну-ну, повело кота за салом, – остановил этот полет фантазии прагматичный Андрей Никитич. – Это не сегодняшний разговор, все это еще надо хорошенько обдумать, обсудить… Но ты прав, лучший способ избавиться от этого чертова вагона, а заодно и решить все проблемы – это отправить его по назначению. Пусть радуются, уроды. Это называется жест доброй воли…
– Добренькой такой, – вставил Змей-Шурави, – ласковенькой…
– Я пока не вижу поводов для веселья, – строго одернул его шеф. – Если сделаем дело и останемся целы, тогда и повеселимся. Дай отмашку Туголукову, пусть цепляет вагон к первому же составу. И насчет мер предосторожности… Ну, ты знаешь, как поступить.
– Как обычно, – деловито, как от него и ожидали, произнес Змей.
– Да, как обычно. Проинформируй обо всем ибн Зейда, чтобы не порол горячку. И глаз с него не спускай!
– Так точно. Да он, собственно, уже и не прячется. Узнал, что хотел, и теперь разъезжает по Москве с гидом, посещает музеи, осматривает достопримечательности – словом, ведет себя, как обыкновенный богатый турист.
– Сволочь он, а не турист, – злобно произнес Андрей Никитич, и Змею оставалось лишь развести руками: прозвучавшее определение было, на его взгляд, исчерпывающим, и добавить к сказанному он ничего не мог при всем своем желании.
* * *
Генерал-майор Климов, откинувшись на спинку кресла, слушал доносившийся из трубки голос, в котором звучало хорошо замаскированное беспокойство. По губам генерала блуждала рассеянная улыбка: он давным-давно усвоил, что настроение во многом определяется выражением лица. Если тебя одолевают отрицательные эмоции, попробуй улыбнуться – просто заставь себя это сделать, соответствующим образом растянув губы и прищурив глаза, – и в девяти случаях из десяти тебе сразу же полегчает. Поэтому генерал Климов всегда улыбался, когда хотел, чтобы собеседник почувствовал улыбку в его голосе; улыбался он и сейчас – тепло, по-дружески, как и подобало при разговоре со старым, хорошим знакомым.
– Не волнуйся ты так, Федор Филиппович, – сказал он в трубку. – Мы с тобой уже не в том возрасте, чтобы изводить себя по пустякам. Именно по пустякам! Да, именно, а ты как думал? Да цел он, цел! Цел и невредим. Это вот самое удивительное и есть – что он цел и невредим после всего, что там наворотил.
Он еще немного послушал, продолжая улыбаться и рассеянно играя сигаретой, которую как раз собирался зажечь, когда на столе зазвонил телефон.
– Не совсем так, – сказал он, отвечая на вопрос собеседника, – но в общих чертах верно. Да, черт возьми! Да! Представь себе. Мы готовили эту операцию год. Люди год торчали в этих чертовых камнях, как кошка у мышиной норы, и ради чего? Вместо мыши поймали блоху. И чья, как ты думаешь, в этом заслуга? То-то, что его. Да, Федор Филиппович, удружил ты мне, ничего не скажешь! Нет, специалист он, спору нет, просто блестящий. Но какой-то уж больно самостоятельный, никакие законы ему не писаны. Захотел – сбежал, захотел – сорвал секретную операцию… Да нет, я все понимаю. Отпущу. Конечно, отпущу, куда ж я денусь? Только сначала сам с ним потолкую. Да какие пытки?! Шутки у тебя, Потапчук, ей-богу… Что за детский сад? Слушать стыдно… А как, по-твоему, я должен поступить? Я тебе кто – генерал или дурилка картонная, паяц на веревочках? Официально он все еще находится в моем распоряжении. Я начальник, он – подчиненный, имею полное право задавать ему любые вопросы, какие сочту нужным. Да, уговор наш остается в силе, но войди же в мое положение! Он не твою операцию сорвал, а мою, и что прикажешь теперь делать? Сказать «спасибо» и сопеть в две дырки, когда меня начальство на ковер позовет?
Он послушал еще немного, продолжая улыбаться. Теперь его улыбка стала гораздо шире и больше не казалась натянутой, вымученной.
– Да конечно же! – воскликнул он самым задушевным тоном, какой только возможен в беседе между двумя генералами. – Господи, Федор, да о чем ты говоришь? Завтра же отпущу, прямо с утра. Конечно, верю. А ты сам-то мне веришь? А то тон у тебя какой-то… Ну, какой-какой… Как будто я у тебя сто рублей занял и отдавать не хочу.
Он рассмеялся в ответ на какую-то шутку собеседника, тепло с ним распрощался и повесил трубку. Улыбка медленно, постепенно сошла с его лица; был момент, когда она напоминала болезненный оскал
