цивилизации (по Н.Я. Данилевскому). Да где только не искали. Термин есть, а значение до сих пор отсутствует. Остается читать мантру «умом Россию не понять…».
Для начала, правда, не мешало бы понять хотя бы Петербург. Тут простор для «метафизической истерии русского духа». Санкт-Петербург: русский город или «создание Антихриста»? Или это город-музей, плагиат с европейской эпохи Возрождения? Свой вклад в «истерию» Петербурга внес и Ф.М. Достоевский.
В «Маленьких картинках», произведении зрелого писателя, есть откровения самого автора: «Лето, каникулы; пыль и жар, жар и пыль. Тяжело оставаться в городе. Все разъехались… На днях переходил Невский проспект. <…> Удивительна мне эта архитектура нашего времени. Да и вообще архитектура всего Петербурга…всегда поражала меня, – именно тем, что выражает всю его бесхарактерность и безликость за всё время существования. Характерного в положительном смысле, своего собственного, в нем разве только вот эти деревянные, гнилые домишки…Что же касается до палаццов, то в них-то именно и отражается вся бесхарактерность идеи, вся отрицательность сущности петербургского периода, с самого начала его до конца» [Достоевский, 1993, 321]. В конце своих «Маленьких картинок» (с какой любовью к собственному писанию дано название) Федор Михайлович добавляет лирики: «Оттого и берет хандра по воскресеньям, в каникулы, на пыльных и угрюмых петербургских улицах. Что, не приходило вам в голову, что в Петербурге угрюмые улицы? Мне кажется, это самый угрюмый город, какой только может быть на свете! Правда, и в будни выносят детей во множестве…Какие все испитые, какие бледные, худосочные, малокровные и какие у них угрюмые личики, особенно у тех, которые еще на руках; а те, которые ходят, – все с кривыми ножками и все на ходу сильно колыхаются из стороны в сторону». [Достоевский, 1993, 327]. Поражает не только угрюмый взгляд автора этих строк, но и злобность, цедящая яд предложение за предложением.
Н.А. Бердяев в одном из последних своих произведений, «Русской идее» (1946 г.), не раз обращается к фигуре Достоевского, в том числе в связи с оценками Петербурга. Так, он пишет: «Сам Достоевский был писателем петровского периода русской истории, он более петербургский, чем московский писатель, у него было острое чувство особенной атмосферы города Петра, самого фантастичного из городов. Петербург – другой лик России, чем Москва, но он не менее Россия» [О россии, 1990, 104].
Надо заметить, что по отношению к Достоевскому у Бердяева всякий раз начинают путаться мысли. С какой стати Ф.М. Достоевский является писателем петровского периода русской истории? К середине девятнадцатого века от петровского периода уже мало что осталось. О том, что две столицы России сильно разнятся друг от друга, не надо особо умствовать. Единственной мыслью в этой фразе, действительно достойной её автора, является заявление о том, что Санкт-Петербург – самый фантастичный город (Бердяев опять недоговаривает: России или мира?). Наконец, в этом путаном пассаже было заявление об «остром чувстве особенной атмосферы города Петра». Бердяев как будто забыл, в чем это чувство выражалось у Достоевского: «бесхарактерность и безликость за все время существования», «самый угрюмый город, какой только может быть на свете».
Тем не менее, если в ком и есть пророческий дар относительно русской истории, то это – Н.А. Бердяев (что не мешало, конечно, пророку не видеть бревна в своем глазу): «Петербург – самый фантастический город». И это не эпитет, не литература, это трезвый факт для философской мысли, которая должна с этого момента начать серьёзную работу. И первый шаг на этом пути, возможно, самый трудный, состоит в том, чтобы не следовать пушкинскому слову об «окне в Европу». Бердяев первым открыто заявил об этом. Санкт-Петербург – не европейский, а русский город.
Европейские города либо средневековы, либо ренессансны по своей архитектуре, по своему духу. Но Санкт-Петербург и не средневековен, и не ренессанснен. Не случайно русские ученые, которые глубоко вникали в проблему русскости Петербурга, приходили к вполне категоричному выводу. Так, И.Э. Грабарь отмечал, что иноземные архитекторы под влиянием Петра становились «русскими в полном смысле слова, русскими по складу, по духу и чувству» [Грабарь, 1969, 43], поскольку «сам Петр по всему своему складу, по приемам, по вкусам, привычкам, по самым достоинствам и недостаткам своим был русским до мозга костей, русским, может быть, более всех своих тайных и явных врагов, проклинавших его антихристовы нововведения» [Грабарь, 1969, 51].
И.Э. Грабарь приходил к пониманию Петра Первого не через политическое или экономическое значение новой столицы (в отличие, к примеру, от А.С. Пушкина), а через конкретное творение Петра – архитектуру Путербурга. Довольно удивительно (для меня), что мнение И.Э. Грабаря относительно русскости Петербурга разделяет Д.С. Лихачев: «…многочисленные итальянские архитекторы, работавшие в Петербурге, не приблизили Петербург к типу итальянских городов. Приглядимся внимательнее – и мы увидим, что Петербург вообще не принадлежит к типично европейским городам. Европейские города – это Таллин, Вильнюс, Рига, Львов, но не Петербург. Тем более, он не восточный город. Петербург – русский» [Лихачев, 2004,18].
Возникает странный парадокс: Петербург – город не европейский, и не восточный, но и не московской или обычный российский, а «русский», то есть какой? Н.А. Бердяев потому и замечает, что Петербург – фантастический город, город фантазии Петра, причем русской фантазии. Связь градостроительной фантазии Петра Первого с реальной историей Европы имела место, хотя не совсем обычным образом.
Дело в том, что в русской истории есть три разных истории: история государства российского, история народа русского, история русской культуры. Причем, история так сложилась, что все три истории по большей части вообще не связаны друг с другом. Истории государства российского, начиная с Рюрика, с десяток столетий. Возраст этнической истории славян будет много больше этого периода, а этнической истории великороссов даже менее. Другое дело – русская культура.
Существует наивное предубеждение, будто народ создает народную культуру. Народ не создает с нуля свою культуру, как не создает с нуля он свой родной язык. Любой новый этнос на каком-то языке уже говорит, а далее видоизменяет его в соответствии с соседями, миграциями и вообще ходом Времени (Ф.де Сосюр по отношению к языку писал время с заглавной буквы). Точно также в любом этногенезе исходная культура всегда заимствуется, причем с подражанием не низшим слоям населения, а высшим. Именно таким образом в народной культуре появляется аристократизм (в досуге, в битвах, в пирах и застольях, в гостехождении, в кулинарии, костюме, хореографии и музыке, в физической культуре и гигиене), причем представленный в народной культуре эстетикой артистизма. Как отмечал композитор Б.В. Асафьев в своей замечательно-философской работе «Русская живопись. Мысли и думы»: «…народное искусство –
