честные, и все, о чем они говорят, заслуживает внимания. Это и есть Вена.
За столом Томас заметил, что лямка соскочила с плеча Нелли, открыв часть бюстгальтера. Дерзкий тон Альмы заставлял Томаса вспоминать о Германии, которую он потерял, но и вызывающее поведение Нелли не оставляло его равнодушным. Если Альма напоминала ему молодых богемских женщин из мюнхенских кафе, Нелли перенесла через Атлантику повадки барменш и продавщиц, развязность которых граничила с презрением, – уж они-то знали себе цену.
Он впитывал акценты обеих женщин, словно лакомился блюдами из детства.
– Я тоскую по калифорнийскому солнцу, – сказала Нелли. – А вы? Лос-Анджелес кишит автомобилями, а я обожаю автомобили. Люди восхищаются Америкой. Они не жили в Принстоне, вот что я вам скажу! На прошлой неделе мне захотелось выпить. Не просто выпить, а пропустить рюмку в баре. И я пошла вдоль дороги. И что же? Ни единого бара в окрестностях! Я спросила прохожего, и он заявил мне, что в Принстоне вообще нет баров. Вы можете такое представить?
– Вы в одиночку ходили по улицам в поисках бара? – спросила Альма.
– Да.
– У нас в Вене было особое название для таких женщин.
Нелли встала и медленно вышла из столовой, оставив блюдо недоеденным.
– Из всех композиторов новой венской школы, – продолжила Альма, обращаясь исключительно к Томасу, – самый талантливый и оригинальный – это Веберн. Впрочем, поскольку он не еврей, ему достается меньше всех внимания.
– Но он не пишет опер, – сказал Голо.
– Потому что никто его об этом не просит. Почему бы не попросить? Только потому, что он не еврей!
Катя положила руки на стол и шумно вздохнула. Генрих и Верфель выглядели смущенными.
– Моя жена, когда выпьет, – сказал Верфель, – любит порассуждать о еврейской расе. Я надеялся, она оставит эту привычку за океаном.
Из соседней комнаты раздался треск. Игла проигрывателя опустилась на металлическую поверхность, а поскольку проигрыватель был включен на полную мощность, звук был невыносимый. Затем стало слышно, как небрежно поставленная игла царапает пластинку, и внезапно джазовая мелодия заполнила дом.
Катя крикнула:
– Выключите!
Нелли вернулась в гостиную с бокалом в руке.
– Я решила поддать жару, – сказала она.
Пошатываясь, она зашла за стул Генриха и обвила руки вокруг его шеи.
– Я люблю моего Генриха, – сказала она.
Катя вышла в соседнюю комнату и выключила проигрыватель.
– Думаю, моей жене пора в постель, – сказал Генрих.
Он с трудом встал, словно преодолевал боль, взял из руки Нелли бокал и поставил на стол. Затем поймал ее руку и поцеловал Нелли в щеку, после чего они удалились, не пожелав никому спокойной ночи.
Их шаги какое-то время еще были слышны на лестнице.
– Так вот, я сказала, – продолжила Альма, словно ее перебили, – что никогда не испытывала теплых чувств к Шуману. Я не люблю его симфонии. Не люблю фортепианную музыку. Мне не нравятся его квартеты. И больше всего я не люблю его песни. Вы всегда можете оценить композитора по его песням. Песни моего мужа были восхитительны, как и у Шуберта. А еще мне нравятся некоторые французские песни. И некоторые английские. А есть еще русские. Но только не Шуман.
– Моим родителям нравился цикл «Любовь поэта», – сказала Катя. – Он часто звучал в нашем доме. Я была бы не прочь послушать его снова.
Голо начал декламировать:
Из слез моих выросло много Душистых и нежных цветов. И вздохи мои перелились В полуночный хор соловьев[9].
– Ах, Гейне, – сказала Альма, – превосходный поэт, и Шуман мудро поступил, что использовал его стихи. Но вздыхай не вздыхай, для меня это не звучит. Если в Лос-Анджелесе, как я предполагаю, не исполняют Шумана, я буду счастлива.
Никто не упомянул о неудачной попытке Нелли включить проигрыватель. Альма и Верфель отбыли на такси, которое заказал Томас. Они взяли с Маннов обещание подумать о том, чтобы поселиться неподалеку от них в Калифорнии.
– Только никакого Шумана! – прокричала Альма. – Никакого Шумана.
Садясь в автомобиль, она затянула одну из шумановских песен.
Голо уже хотел удалиться к себе, но Катя попросила его и Томаса пройти в столовую, где они закрыли за собой дверь, чтобы их не услышали.
– У меня для нее есть три слова, – сказала Катя. – Какой будет позор для этого дома, если просочатся новости о том, что миссис Генрих Манн шляется по улицам Принстона в поисках бара. Она проститутка, она неряха, она официантка. А еще это представление, которое она устроила сегодня перед Альмой Малер! Не знаю, что Альма о нас подумает.
– Альма сама хороша, – заметил Голо.
– Она всегда смотрела на жизнь широко, – сказала Катя. – И многое повидала на своем веку.
– Потеряв двух мужей? – спросил Голо.
– Насколько я знаю, она была предана Малеру всей душой, – сказал Томас.
– Теперь Альма не скоро согласится нас навестить, – сказала Катя. – Мы так хотели их заполучить! Ты же знаешь, Голо, в Принстоне такая скука!
На следующее утро, когда Томас сидел в кабинете, вошла Катя и закрыла за собой дверь. Она выглядела встревоженной. Катя только что вернулась со станции, куда подвозила Генриха и Нелли, чтобы те могли купить себе в Нью-Йорке одежду.
– Нет, это не Нелли, я хочу поговорить про Голо. Сейчас мы с ним пили чай, и он сказал кое-что, что тебе следует знать. Я попросила его подождать в гостиной.
Когда его родители вошли в комнату, Голо не поднял глаз от книги, хотя Томас был уверен, что он их слышит.
– Я не хотел драматизировать, – сказал Голо. – Моя мать спросила, что я думаю о вчерашнем вечере, и мне пришлось ответить.
Томасу показалось, что Голо говорит как человек значительно старше своего возраста или как священник. Он сидел в кресле скрестив ноги и мрачно смотрел на них обоих.
– Мы не стали вам рассказывать, как бежали из Франции, потому что хотели поскорее об этом забыть, – сказал Голо. – Но кое-что вы должны знать. Когда мы встретили Альму и Верфеля, у нее было двадцать три чемодана. Двадцать три! Она, Верфель и чемоданы были в Лурде, и единственное, что ее заботило, – это судьба ее багажа. Когда Вариан Фрай сказал ей, что, возможно, нам придется тайно перебираться через Пиренеи, она спросила, кто понесет ее чемоданы.
Он замолчал и посмотрел перед собой, прежде чем продолжить.
– В портфеле, который она не выпускала из рук, когда мы сошли на берег, у фрау Малер лежала партитура Третьей симфонии Брукнера и локон волос Бетховена, который подарили ее мужу. Не знаю, что она была намерена делать с локоном, но я посвящен в
