мощная в мире, погубленная внезапно налетевшей бурей, снились десятки тысяч ограбленных морисков, выброшенных на пустынные берега Северной Африки, снились площади перед величественными соборами, полными дикой ревущей толпой, дым и гарь костров, запах горелого мяса и далекие битвы на полях Фландрии. Снился маленький народ, пытавшийся нарушить сон испанского величия, и ряды латников на полях Италии в золоченых панцирях, гарцующих на прекрасных лошадях, то белоснежных, как лебеди, то черных, как крыло ворона. Снился огромный дворец, выстроенный по плану решетки, на которой заживо сожгли одного древнеримского дьякона, сумрачный, запутанный, набитый сокровищами со всего света; снились маленькие девочки в жестоких парчовых кринолинах, тихие, белокурые, послушные и обреченные; снились уродливые карлики и нищие, бесстыдно показывающие свои язвы; снились толпы разбойников, бродящие в горах, с которыми невозможно было справиться и которые стали героями наполеоновских войн, преданными борцами за испанскую свободу; снились тюрьмы, кошмарные, сумрачные, до отказа набитые, и женщины, голые, лениво раскинувшиеся на пышных постелях в спальнях, сумрачных как тюрьмы, с закинутыми за голову руками и взглядом, бесстыдно упершимся в глаза зрителю. Снились ведьмы вокруг трупов повешенных, каннибалы вокруг костров, шабаши монахов и монахинь, целующих Сатану в его вонючую задницу, и лица королевской семьи, жирные, обрюзгшие, с обвисшими носами и подбородками, с глазами, налитыми фамильным, неизбывным идиотизмом. Снились кукольные личики Девы Марии и младенчика на ее руках, выглядывающие из покрывал, затканных серебром, усыпанных старинными бриллиантами, – Дева Мария с младенчиком стоят на носилках, чуть покачиваясь, высоко, несомые странными призраками в белых балахонах до пят, с остроконечными капюшонами, закрывающими лицо, и только в узких прорезях дико и страшно блестят белки глаз, а на спинах – глубокие вырезы, обнажающие плоть, исполосованную ударами плети с железным наконечником. Снилась кровь быков на аренах и кровь людей на руках палачей, на стенах монастырей после массовых расстрелов, на тротуарах в развалинах разбомбленных городов, снилось «Над всей Испанией безоблачное небо» и «Но пасаран». Снился путь в Сантьяго-де-Компостела, бесконечный, как Млечный путь, по которому Испания брела и никак не могла дойти до конца, хотя изгоняла арабов, пересекала океаны, обретала и теряла новые земли, но дойти все никак не могла, брела как во сне, мимо гор, городов, монастырей и замков.
Все это снилось и продолжает сниться рыцарю в черной мерцающей золотом одежде, в черной широкополой шляпе с пышными страусовыми перьями на картине Антонио де Переда. Рыцарь развалился в кресле, в позе неудобно-вальяжной, голова подперта рукой, как у Меланхолии Дюрера, и так же, как в дюреровской Меланхолии в центре композиции парит летучая мышь с латинской надписью в лапках, между спящим рыцарем и вываленной на стол историей Испании, точнее – историей Европы и мира, – парит ангел с широко распростертыми крылами. Ангелы, так же как и летучие мыши, появляются в темноте, в ночи, во снах.
Всем хорош глубокий сон, только он очень похож на смерть. Эти слова Сервантеса являются уточнением к утверждению Кальдерона, уточнением правильным и довольно жестоким. Спящий рыцарь вызывает в памяти надгробия в испанских, итальянских, французских, фламандских соборах с мраморными фигурами усопших, спящих тяжелым, каменным сном. Жизнь есть сон, сон похож на смерть, между сном и смертью нет разницы, нет разницы и между жизнью и смертью, и нет особой разницы между днем смерти и днем рождения, хотя день смерти и лучше дня рождения. «Ибо во множестве сновидений, как и во множестве слов, много суеты; но ты бойся Бога» (Ек. 5:6). Еще этот сон рыцаря хочется назвать сном Дон Жуана, сном Дон Жуана перед встречей с командором.
II. Санредам
Легкий ритм полукруглых, уводящих взгляд в глубокую даль арок. Ритм ненавязчиво спокойный, так что пространство, им организуемое, не давит, от него не кружится голова. Белые, гладкие, лишенные каких-либо украшений и архитектурных излишеств плоскости стен расчленены светом: тень – свет, тень – свет. Это деление, прибавляя к пластическому ритму полукруглых арок ритм цветовой, расширяет узкое пространство, разбавляет его устремленность вверх рассчитанной размеренностью, не позволяя взгляду слишком долго концентрироваться на остроте арок центрального нефа, на символике креста, сохраняющейся в самом верху, в затененном средокрестии готического свода. Все голое-голое, белое-белое, но прозрачный свет и белесые тени сообщают белому множество оттенков. Получается некий оксюморон: темный белый и светлый белый. Но белый, только белый.
Пространство резко сужается, оно слишком геометрически точное, чтобы быть реальным, оно неумолимо ведет вглубь, к центру композиции, где между труб органа, расходящихся, как кулисы, висит окно-роза, похожее на окаменевшую снежинку. Окно-роза, божественный символ мира. Орган давно умолк, и окно-роза давно потухло, цветные стекла витражей утрачены, окно-роза прозрачно и слезливо, оно оплакивает свою утраченную божественность, оно теперь просто окаменевшая снежинка, обреченная никогда не растаять.
Мир как будто обнажает свою структуру. Он выверен, строен и спокоен. Архитектура, похожая на точный геометрический чертеж, на алгебраическую задачу. Высшая красота точности строения, голого костяка, архитектурного скелета. Ни одного образа и ни одного подобия, только буквы, числа и немного отвлеченного орнамента. Чистота абстракции, авангардного дизайна, Баухауз, De Stijl, царство Снежной королевы. Рациональная готика, очищенная от мистицизма, выкинутого из этого пространства вместе с божественными изображениями. А что такое готика без мистицизма? Просто стиль. Пространство, которое когда-то было храмом, но, как резное обрамление, чьи остатки видны широкой пилястре слева, стало просто непонятной декорацией после того, как из него была вынута, разбита и выкинута вон скульптура святого, так и храм стал всего лишь архитектурным пространством, пустой каменной коробкой. Красивой, но бесполезной, и теперь каменная готическая резьба обрамляет пустоту; никто из присутствующих в храме не молится, молиться нечему, и серые могильные плиты, покрывающие пол, похожи на карты, составляющие пасьянс. В пасьянс превратилась и Summa Deus, когда-то вдохновившая строителей этого готического собора. Summa Deus, лишенная Бога, не более чем игра ума, логический ребус.
Это Мариакерк, самая большая церковь Утрехта, изображенная художником Яном Санредамом в 1638 году. В 1576 году церковь серьезно пострадала от осады, а начиная с 1580 года протестанты методично уничтожали все скульптуры и алтари, ее украшавшие, выбивали витражи и выносили иконы. Примерно к 1585 году Мариакерк была приспособлена к службе реформатов, но уже в начале 1590-х надобность в ней отпала, реформатам не нужны были такие обширные пространства для их скромных служб, и церковь была превращена в казарму, а на хорах была организована лавка продажи мебели. Различные военные части в ней размещались вплоть до начала 1620-х, но затем был заключен мир, и церковь более или менее привели в порядок, относясь
