смех, полыхнула яркая вспышка, — и вот снова на меня обрушилась кладбищенская темнота.
Но — только на меня. Гончаренко рядом не было. Подвеска на земле валялась, а призрака и след простыл.
Все-таки какой бардак с этими ювелирными гостями из прошлого! Совершенно невозможно предугадать, что от них ждать. С предыдущим перстнем вроде как все просто получилось в плане его поисков, а по факту я чуть в ящик не сыграл. А тут — пока до этой подвески добрался, все нервы сжег, а она только хвостиком вильнула и ушла в свое синее море. Ни тебе стресса, ни тебе битвы.
Вот только как бы мне новых проблем из-за этой беглянки от посмертного правосудия не заиметь.
— Сплошные убытки от тебя, Хранитель! — рыкнул умрун. — Я лишился подданной по твоей милости. Улизнула она под шумок! Хитра, хитра!
Надо, наверное, что-то сказать, но — нечего. Признавать вину нельзя, этот красавец сразу на меня долг повесит, извиняться по той же причине не стоит. Лучше отмолчаться, это наименее затратный вариант.
— Ну ушла и ушла, — внезапно успокоился повелитель мертвых. — Туда ей и дорога. Мне меньше хлопот, через сто лет не придется ей новое наказание назначать.
Я поднял с земли подвеску, сделал несколько шагов вперед, и протянул ее Хозяину кладбища.
— Вот, держи. Возвращаю, как договаривались.
Тот на мгновение замер, а после снова расхохотался.
— Ох, Хранитель кладов, чую, тяжко тебе жить будет, — сквозь смех прогудел он. — Ты дела пытаешься по чести вести, и от других того же ждешь. А она нынче товар неходовой, мало кому нужный.
— Зато кулак всегда в цене. — Я подбросил подвеску на ладони. — На сдачу тем, кому что-то не нравится, всегда могу тумаков отвесить.
— Ну если так, то конечно, — не без иронии произнес Хозяин кладбища. — Себе эту побрякушку оставь. На память. И — не забудь про обещания, что дал. Я, знаешь ли, тоже люблю дела вести по чести. Впрочем, и на тумаки, как ты понял, не скуплюсь. Эй вы, двое! Проводите Хранителя кладов до выхода.
Я, вспомнив начало разговора, отвесил умруну поясной поклон и направился за парочкой призраков, наряженных в костюмы комедии дель арте, если точнее — Панталоне и Труффальдино. Почему, отчего — поди знай. Может, они актерами были и прямо на сцене померли? Читал я про такой старый обычай, еще дореволюционный, хоронить актеров в тех костюмах, которые принесли им самую большую славу.
Мы уже почти вышли на аллею, когда меня остановил окрик Хозяина кладбища.
— Хранитель, еще один совет. — Его голос плыл над мокрой травой как река, окутывая туманом темные безвестные могилы. — Не рассказывай человеку, кто пришел сюда с тобой, о нашем договоре. Ему не стоит знать о том, что мне интересны судьбы старых богов. Думаю, он о чем-то таком догадался, но ты все одно помалкивай.
— Услышал, — кивнул я. — Он ничего не узнает.
— И вообще — не верь судным дьякам. Ни одному из них не верь. И держись от них подальше, подольше проживешь.
— Даже так? — склонил голову к плечу я.
— Для нас существует хорошо и плохо, какой бы из сил мы ни служили. У нас есть друзья и враги, те, ради кого мы умрем и ради кого мы убьем. А у них — только закон, служение ему есть суть жизни судных дьяков. Они не предают и не лгут в глаза, в этом никто их не упрекнет, но и всей правды никогда не говорят. Ты узнаешь от них ровно столько, сколько нужно им, а не тебе, потому что разменной монете лишние знания ни к чему. А если вдруг встанет вопрос, что выбрать — свершившееся правосудие или твою жизнь, они всегда выберут первое. Поверь, я сейчас дал тебе хороший совет.
— Не сомневаюсь, — снова поклонился я. — И очень за него признателен.
Я не соврал своему новому знакомому, поскольку и в самом деле не собирался откровенничать с Михеевым. Само собой, что слова умруна надо делить на три, тут без вариантов. Он не любит тех, кого называет судными дьяками, как, впрочем, и все остальные представители мира Ночи, по крайней мере, те, с которыми я свел знакомство. Да оно и понятно, кто любит надзорные органы, как бы они ни назывались? Опять же — у меня пока нет причин испытывать неприязнь к Отделу 15-К, поскольку никакого вреда тот мне не принес, напротив, кроме помощи я ничего от них не видел. Просто я вообще ни с кем никогда откровенничать не люблю, особенно на тему того, кому и что было мной обещано. Любая сделка хороша только тогда, когда ее полные и окончательные условия известны лишь двум сторонам. Следовательно, Михееву совершенно незачем знать, о чем мы с Хозяином кладбища договорились, это наше внутреннее дело, и он в нем лишний. Равно как кому-то другому ни к чему подробности моих договоренностей с Отделом.
Павел, который ждал меня у выхода, после пары вопросов, на которые я уклончиво ответил, само собой, понял, что я ему правду говорить не желаю, но обиженное лицо делать не стал и вообще не показал вида, что ему неприятно такое мое поведение.
— Все хорошо, что хорошо кончается, — изрек он, когда мы забрались в его машину. — Надеюсь, эта ночная прогулка тебе со временем не аукнется.
— Хотелось бы верить, — зевнув, согласился с ним я. — Слушай, подбрось хотя бы до центра, а? Туда такси быстрее подадут. Или «частника» поймаю.
— Я тебя хотел до дома подбросить вообще-то, — с ехидцей произнес оперативник. — Но если ты настаиваешь…
— Вези, — сразу согласился я. — Сил, если честно, не осталось вообще.
— А у нас так каждый день, — назидательно произнес Павел. — Горим на работе, Валера, горим! И все для того, чтобы любимый город мог спать спокойно.
— Спать! — мечтательно промычал я. — Спать! Какое сладкое слово!
Все-таки насыщенность жизни определяется тем, как быстро ты засыпаешь, добравшись до кровати. Если бытие никчемушно и пусто — человек ворочается, толкает подушку локтями, ходит на кухню пить воду. Если же ты наворачиваешь жизнь полной ложкой, то засыпаешь еще до того, как голова на эту самую подушку опустится. И фиг тебя разбудишь после этого.
Впрочем, если только будящий не будет чрезмерно настойчив, и не зажмет клавишу дверного звонка пальцем. Как, например, Стелла, которая за каким-то лешим снова ко мне приперлась. Причем не с пустыми руками, при ней обнаружились ростовой одежный чехол на молнии и маленький бумажный пакет, из которого приятно пахло едой.
— Чего надо? — спросил я у нее, зевая. —
