даже если бы я их не пила, то для беременности нужно как минимум заниматься сексом, а его у меня не было достаточное время, чтобы иметь уверенность в вопросе.
Я мрачно шутила, что в следующий раз надо подготовить листовку (или просто меньше жрать, ядовито говорил внутренний голос). Но меня неизменно поражало, как этот вопрос протыкает сразу несколько слоев тебя и находит самое больное место. Самое больное место на пересечении нескольких больных мест.
Я знала, что мы не будем иметь детей. Я знала, что если у меня когда-нибудь будут дети, то не с Сашей. Никто из нас этого не заслужил.
* * *
Да, кстати, почему я бросаю кол-центр и репетиторство, почему начинаю тихо и дешево писать статьи? Потому что, когда я слишком много говорю, это раздражает. Я предлагаю уходить куда-нибудь – не ему уходить, вы что, уходить самой, – но цель, конечно, не в этом, да и куда я могла уйти?
И с рациональной точки зрения – да, это может очень раздражать, когда кто-то за стеной постоянно говорит по работе. Особенно если ты тоже работаешь дома.
Но не тогда, когда ты ни хрена не делаешь целыми днями, когда ты жалуешься, что не будешь работать за копейки там, там и вон там, и в итоге не работаешь совершенно никак и нигде. Ты мог бы делать домашнюю работу, как это обычно делают неработающие женщины (впрочем, и работающие тоже), но ты выше этого, и потом, что скажет твоя мама, твоя мама принесется сюда, как вихрь, через весь город, если узнает или почувствует шестым материнским чувством, что ее мальчик сам пытается постирать носок.
Я не могу объяснить себе, я не смогла бы объяснить никому, почему я продолжаю так жить. Иногда мне кажется, что на мне заклятие. Иногда – что я просто дура. Иногда – что это единственное, чего я на самом деле заслуживаю.
Это была моя квартира, моя территория, которую я безвозвратно потеряла. Я не знала, что мне делать: драться? Собрать его вещи и выставить на лестничную клетку? Вызвать милицию?
Не забывайте, я была одна, совершенно одна, никто ничего не знал, никто бы в жизни не стал вмешиваться.
Саша прекрасно знает все мои мысли. Кажется, это хорошо, когда друзья или любовники знают тебя наизусть. Но когда речь идет о твоем смертельном враге – это другое дело. Если ты испортила человеку жизнь, если ты доводишь и изводишь его своими претензиями, требованиями – дай-дай-дай, – если ты не понимаешь, как сейчас тяжело мужчине в реальном мире, как трудно даются деньги, и если тебе пытаются это втолковать, а тебе хватает наглости в ответ открывать рот и что-то вякать о том, что тебе тоже, видите ли, тяжело, что там может быть тяжелого на эти копейки, за которые стыдно горбатиться.
Это совсем другое дело.
Как-то во время ссоры мне пришло в голову, что в Сашу, красивого и веселого Сашу первых месяцев нашего знакомства, иногда вселялся недовольный дед. Я засмеялась. Он дал мне пощечину.
Потом он долго и красочно извинялся.
Теперь я видела его насквозь.
* * *
Через несколько дней после Сашиных похорон я встречаю Вику из нашей группы, и Вика, славная, добрая Вика, на которую я когда-то по глупости смотрела свысока, говорит невзначай, что видела Марину в городе несколько дней назад. Я говорю ей, что такого не может быть, что я бы уж точно знала и что Марина уж точно была бы на похоронах.
– Сашечка, я тебе клянусь. Мы здоровались, мы поговорили. Ну разве что это ее тайная сестра-близнец. Но почему они тогда обе Марины?
– Я ничего не понимаю, – говорю я искренне. – А почему она была здесь, сказала?
– Вроде бы случайно прихватила родительские документы, когда улетала в прошлый раз. То ли чей-то загран, то ли еще что-то, я не поняла толком.
– Все равно странно. Можно же передать с кем-то, везти самой дорого и вообще… Или я опять чего-то не понимаю. И что, ее родители здесь?
– Сашуль, ты меня прости, конечно, но ты сейчас в одном высказывании употребила «Марина» и «дорого». Да, я так поняла, что родители здесь уже давно, она их навещает время от времени. Ты не знала?
– Я, наверное, забыла, – говорю я зачем-то, понимая, что нормальный человек вряд ли такое забудет.
Конечно, проще всего было бы спросить Марину напрямую, но как вы видите, я никогда не ищу легких путей. Пользуясь тем, что она была офлайн следующие несколько дней (куда, интересно, она полетела на этот раз?), я позволяю себе придумать семьдесят четыре объяснения тому, как можно прилететь в город, где у твоей лучшей, любимой (лучшей? любимой?) подруги только что случилась беда, и улететь, ничего ей об этом не сказав. Не говоря уже о том, как можно приезжать сюда регулярно и ни разу не предложить встретиться, ни разу даже словом не обмолвиться о том, что ты была недалеко.
Некоторые объяснения мне даже нравились. Общим у них было то, что они выставляли Марину почти святой: она просто не хотела меня нервировать. Она просто и так бы не успела, потому что билеты, вот это вот. В конце концов, что такое похороны, кому легче от похорон? По-прежнему: они даже толком не общались с Сашей.
Тут Вика услужливо информирует меня, что нет, они вполне себе общались.
– Если честно… если совсем честно, то я так и подумала, что все дело в этом. И меня это разозлило. Ну то есть да, когда-то там вы триста лет назад встречались целых пятнадцать минут. Прошло много лет. Твой бывший стал встречаться с твоей подругой. Все было серьезно. Они поженились. И ты все эти годы дуешься настолько, что даже в такой ситуации тебе нечего сказать?
– Ты уверена, что они встречались? – полуспрашиваю, полуутверждаю я, потому что у меня болит голова, потому что все это какой-то банальный подростковый спектакль, сюжет сериала о школьниках, где всем актерам уже хорошо за двадцать.
– На сто процентов, – говорит Вика недоуменно. – Они сходились и расходились еще с первого курса. Потом она уехала. Потом появилась ты.
Я молчу.
– Саш, – говорит Вика, – я, кажется, уже наговорила лишнего, я правда не хотела. Я просто даже не догадывалась, что Марина не была на похоронах. Это же она мне сказала, что Саша погиб. Я все хотела позвонить тебе и сказать, что не смогу прийти, а потом извиниться, что не пришла. Понимаешь, я просто… в
