университет в одной и той же одежде по две недели подряд. Я помню бесконечный гастрит на нервной почве и диету из невкусной еды. Я помню, как приехали родители, но только чтобы сообщить мне, что квартиру следует как можно скорее продать и купить две однокомнатные – мне и брату. Или продать и купить одну однокомнатную мне, пока я не выйду замуж, после чего она будет брата.
«Нет», – сказала я.
«Но…» – сказали они.
Я объяснила, что бабушка оставила завещание, где единственной наследницей была я. (В свое время я плакала и не хотела все это обсуждать, мне казалось это неправильным и бестактным, но бабушка усадила меня чуть ли не насильно и сказала, что ей очень важно, чтобы я ее выслушала, поняла и запомнила, где находятся документы и куда мне нужно будет с ними идти. В глубине души я понимала, зачем она это делает, но надеялась, что мне ни с кем не придется об этом говорить. Зря.)
У родителей стали такие лица, какие, наверное, бывали в общении с клиентами – «не прокатило». Слишком надавили. Не надо было давить.
«Может быть, он хотя бы поживет у тебя, когда придет время поступать?» – печально сказали они.
«Но как же его здоровье, – сказала я, – как же он сможет здесь жить?»
«Конечно, конечно, его здоровье, как же он сможет здесь жить», – эхом отозвались они и исчезли. Я не помню, чтобы мы говорили о бабушке, чтобы поехали вместе на кладбище или хотя бы помянули ее. Я не думаю, что они жадно ждали ее смерти, – скорее всего, они просто ее не заметили, а потом на короткий момент она показалась им удобной. Может быть, мои родители просто были практичными людьми. Меня давно перестало удивлять, что я ничего не понимаю в их поступках и ничего не знаю об их жизни.
Так я снова оказалась одна.
* * *
Может показаться, что Саша был красивой картонкой, но нет, Саша был красивой плесенью.
Когда я его увидела впервые, я не только превратилась в мрамор (что уже должно было намекнуть мне, натолкнуть меня на литературные отсылки, на здравый смысл, в конце концов). Я наивно посчитала, что буду долго, отважно и безответно любить его со стороны просто потому, что он такой красивый. Аполлон, сказала бы моя бабушка – она тоже любила все красивое. Дедушка был красавец, кроме шуток. Тот самый дедушка, о котором я мало что помню и, скорее всего, помню неправду. Дедушка, который сейчас тоже, может быть, тяжело болеет. Видите, я хочу пожалеть саму себя, но вместо этого обязательно жалею кого-то еще.
Нет, это был совсем другой миф, это было много других мифов, но все, в сущности, об одном и том же.
Мы повстречались немного, и он сделал мне предложение. Я не почувствовала радости, я не поняла, было ли мне от этого хорошо. Я плавала где-то в воздухе над своим телом и наблюдала за этим всем, как за идущей к концу романтической комедией.
(Я по-прежнему так ненавижу, что для того, чтобы все это рассказать, мне нужно быть Еленой Тонрой, мне нужно быть Митски, мне нужно быть уже великой, заранее гениальной, каждый мой альбом должен быть альбомом лучших хитов. Иначе я не имею права. Иначе я не имею права даже на хлипкий, застенчивый пост, даже на многозначительность и намеки.
Я не умею убедительно доказывать, что живу в аду.)
Я написала Марине. Она ответила через два дня, что у нее экзамены и она не сможет быть на свадьбе.
Она написала это еще до того, как я пригласила ее на свадьбу. Я не то чтобы собиралась приглашать ее на свадьбу – больше мне и звать-то было некого, но Саша никого видеть не хотел, кроме своих родителей и друзей своих родителей.
* * *
Он занял всю маленькую комнату своими вещами. Я не знаю, почему мне показалось, что в маленькой комнате по умолчанию буду жить я. Кто откажется от комнаты побольше?
Но все оказалось не так. Маленькая комната была Сашиным кабинетом, где Саша десять процентов времени писал стихи и девяносто процентов времени делал вид, что пишет стихи. Большая комната была Сашиной комнатой для игр, где мне разрешалось спать. Моим кабинетом была кухня.
Естественно, это не случается в одну минуту и не объявляется вслух. Впечатление, что у тебя дома разрастается опасная плесень, сначала мимолетно, и верить ему очень не хочется. Но вот ты перестаешь находить свои вещи на привычных местах, вот отвечаешь «конечно» на невинные просьбы о том и об этом, а вот ты на кухне на неудобной табуретке, где спиной можно опереться разве что на плиту. Ты спрашиваешь о своей собственной квартире, о своей бывшей комнате: «Можно я у тебя поработаю?» Тебе с очень убедительно сыгранной искренностью отвечают, что мужчине важно иметь свою пещеру. И ты любишь этого мужчину, поэтому, конечно, разрешаешь ему и эту пещеру, и пещеру побольше, и вещи, о которых не просил тот, другой, когда тебе было восемнадцать. Кое-что ты не разрешаешь, но это просто потому, что со временем никто больше не спрашивает, можно ли.
Потом ты просто чувствуешь себя пустой, полой, удобной. Тебе говорят странные вещи: например, что ты набрала вес, хотя ты только и делаешь, что активно пытаешься занимать еще меньше места – или, например, исчезнуть, исчезнуть было бы просто замечательно.
Все книги, о которых ты пишешь по работе, кричат, что тебе нужно остановиться. Ты вместо этого продолжаешь с интересом наблюдать за катастрофой, надеясь, что тебе просто показалось, что ты неопытная и не понимаешь, как строятся отношения, как люди притираются друг к другу. Периоды, когда тебя красиво и показательно любят, становятся все короче, периоды, когда ты виновата во всех смертных грехах, – длиннее и разнообразнее.
* * *
Соседи, Сашины родственники и наши бывшие соученики (которые встречались мне все реже и реже) спрашивали меня в лицо: «Ты беременна? Наконец-то. Сколько можно было тянуть с детьми?»
«Нет», – говорила я.
«Но ты же набрала вес», – недоуменно говорили они.
Им было непонятно, почему иначе можно было так себя запустить.
«Нет, правда», – опять говорила я.
«Точно?» – говорили некоторые из них с недоверием или (еще хуже) считая, что мне нужно подыграть.
«Точно».
«У вас все в порядке по этой линии?»
У меня выключался мозг, потому что дальше надо было бы объяснять, что это физически невозможно из-за лекарств, которые я пью, а
